Айзек Азимов - На суше и на море [1969]

Ранним погожим утром, свежим и прохладным, похожим на утро в августе и в нашей средней полосе, мы с товарищем садились на катер, обычный пригородный катер, и с нами ехали местные жители с корзинками и лукошками за ягодами, за грибами — морошка поспела в тундре, брусника по сухим местам.

Мы доехали до Тельвиски, большой деревни, и пошли по песчаной дороге вдоль «виски» — протоки, соединяющей озеро с речным шаром («шар» по-северному — пролив, а также рукав реки). Шли мы еловым и лиственничным лесом по песчаным буграм, но лес этот невысок, старые деревья метров пяти, не выше, а березы — в рост человека, и все корявые, причудливо изогнутые, искривленные и переплетенные. По обочинам попадались ягоды и грибы. Брусника не кустилась на кочках, а плотно прилегала к земле, как трава-мурава, и сами ягоды были помельче, а грибы росли обыкновенные — подберезовики и маслята. И часто доносилось из глубины карликового леса: «Ау! Ау!»

Отдыхали на сенокосной полянке, окруженной частым сырым кустарником, возле небольшого чистого озерца, под стогом. Небо было ясное, день теплый, и невольно забывалось, где ты, какое тут Заполярье и какой Пустозерск.

Нескучной показалась дорога, все нам было интересно, и мы легко прошли восемнадцать километров до деревни Устье. Название уже говорит, что стоит она на устье виски при впадении в озеро. И нам показали вдали, за озером, холм: «Вон там Городок!»

Давно перестал Пустозерск быть городком, стал селом, потом деревушкой и совсем исчез, а название «Городок» так и держится за этим местом. Народная память долгоживуча: пусть в самые давние времена было поселение на этом месте, а все называют какой-нибудь холм «городец», «городище».

Забытый город, «мертвый город» — сколько их таких на территории нашей страны? Не так-то много. В Крыму, в Средней Азии… На территории древней Руси можно назвать Старую Рязань, еще севернее — недолго просуществовавший острог Орлец на Северной Двине, но так далеко, за Полярным кругом, у «дышючего моря», Ледовитого океана! Пожалуй, не знаем мы подобных примеров в исторической географии. И оттого особенно волнительно: тот самый Пустозерск увидишь!

Лодку мы нашли скоро: здесь все рыбачат, у всех моторки. И вот мы с рыбаком плывем виской, впадающей в озеро. По берегам хвощ и ера — низкие частые кусты ивняка. Странно представить, что по такой вот заросшей протоке когда-то ходили стройные парусные суда.

Мое волнение понятно — это волнение историка, увидевшего подлинный документ прошлого, грамоту, покрытую вековой пылью, ну хотя бы свиток, исчерченный рукой протопопа Аввакума. А Пустозерск, что ни говори, грамотка древняя, лист летописный, со своим сказанием. Вот только озеро переехать…

В нарастании и ниспадании гула стационарного мотора на карбасе мне чудится какой-то странный мотив. Постепенно он складывается в стройное, торжественное звучание. Вот входит неторопливая величавая тема, начинает расти и заполняет все пространство органным гулом, разворачивается во всю ширь, как открывшееся неспокойное озеро, и бурно устремляется вперед, взлетая на волнах.

Мотор гудит, поет один и тот же мотив, и, будь я композитором, наверное, написал бы симфонию или ораторию под названием «Пустозерск» или «Протопоп Аввакум». В ней передалось бы ощущение озерной шири, пустынности песчаных берегов, суровости северной природы и вместе с тем порыв, мятежность — кипение волн, неукротимость ветра на открытом пространстве.

Крутые волны в озере подбрасывают лодку, брызги летят в лицо — раз! раз! — все торжественнее суровое звучание, и все явственнее встает впереди холмистый мыс и на холме памятный обелиск и покосившиеся поморские кресты.

И вот — земля Пустозерска! Песчаный пологий берег, поросший сухой седой травой. Кажется, что и трава здесь хранит отпечаток старины. Всходишь на холм — и открывается удивительное зрелище: среди низин и вод двумя тесными кучками стоят высокие кресты. С трех сторон блестит вода, за озером желтеют дюны, в противоположной стороне — тундряная степь и кустарник в отдалении, кажущийся лесом.

Города нет, от него остались затянутые песком ямы, догнивающие бревна. Где-то здесь, возле обелиска, церковь стояла, где-то здесь дорога пролегала, — песок давно сровнял все. Ничего нет. Только кресты, огромные, выше человеческого роста, серые, старые. Давно забыто, кому они поставлены, может быть, сотня и больше лет прошла, но, рассказывают, хранили их пустозеры, и, когда крест падал от времени, на его месте ставили новый и тем берегли память о предках. Но некому ныне заботиться о крестах— иные покосились, иные рухнули. Стоят «над вечным покоем», как у Левитана, только покой этот еще более суровый и величавый.

Большей отрешенности, пустынности трудно вообразить. Кажется, что и в самом деле ты на краю света, что тут земля кончилась и нет больше ничего, кроме серого неба, серых вод и хмурых песков. Так и русские землепроходцы, первыми пришедшие сюда, сказали, наверное: «Сие место пусто зело»— и нарекли свой острог именем пустынным. Есть и иная версия, что городок был назван по Пустому озеру. Но озеро не пустое, а обильное рыбой. Вероятно, названо так озеро по пустынности своих берегов.

Ходишь по бывшему городу — он был невелик, ширина полуострова, им некогда занимаемого, около километра — и напрасно пытаешься понять, где что было — улицы, дома. Судя по плану XVII века, дома располагались ближе к мысу, а в центре холма, на песках, — церкви, тюрьма, кладбище.

Из описаний путешественников, посещавших Пустозерск в прошлом веке, предстает городок, «маленький, уединенный, пустынный». «Как теперь, вижу его серенькие избы, из-за которых глядела одинокая деревянная церковь с колокольней. Весь он уютно сбился в кучу и словно только что вчера сломан острог — неправильный четвероугольник с заостренными наверху толстыми и высокими бревнами, — как будто для того, чтобы селение все оставалось теперь на виду и на потеху ветров и вьюг, набегающих сюда с океана, и неоглядность снежных полей, величина которых еще более усиливает пустынность и однообразие видов. Напросилась мысль о том, что это крайний и самый дальний предел моих странствий, что это одно из последних русских селений на севере, и еще сильнее сжала сердце та мысль непрошеная, что недаром здесь пустынность и бесприветная даль…» [2] С. В. Максимов. Год на Севере. М., 1890, стр. 450.

И сейчас три последних, покинутых дома стоят в стороне, на мысу. Идем туда, переходя какие-то канавы, по болотистому лугу. Два дома, большие, двухэтажные, разрушены: кровля ругнула, потолочные балки провисли, часть стен раскрыта, окна выбиты, полы прогнили. Валяются осколки стекла, ржавые кровельные листы, банки, ведра без днищ, всякий хлам, и, как везде на запустении, растет крапива. Но по остаткам домов видно, что жили пустозеры прочно, основательно, просторно — по-северному.