Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

Нас, практикантов, он гонял немилосердно и на вахте покою не давал. Отчеты мы сдавали на проверку только ему, и он, вооружившись толстым красным карандашом и посадив на нос очки, принимался исправлять все наши ошибки. Небольшого роста, несколько сутуловатый, с иронической усмешкой в прищуренных серых глазах, он говорил негромко, но веско. Учить капитан умел и знал много такого, чего и не снилось нашим преподавателям.

Вечерами на ботдеке мы давали волю своему красноречию, но, если здесь присутствовал Иван Сергеевич, надо было держать ухо востро: старик не любил болтунов и демагогов и мог жестоко высмеять потерявшего чувство меры говоруна.

Однажды, отстояв со старпомом вахту, я пошел на ботдек, когда солнце скрылось за горизонтом. Мне удалось отыскать свободный шезлонг неподалеку от моих друзей, которые о чем-то оживленно спорили. Легкий бриз, дувший из Аравийской пустыни, не приносил прохлады, и серебристая полоска далекого африканского берега дрожала в потоках сухого горячего воздуха. Как звезды первой величины, мерцали ходовые огни встречных судов, и буруны под их форштевнями переливались фосфорическим блеском.

За моей спиной щелкнул замок капитанской каюты. Я оглянулся. Яркая полоса света рассекла шлюпочную палубу. В дверном проеме показался черный силуэт большого кресла. Потом дверь захлопнулась и послышался жалобный скрип старого кресла. Прервавшийся на минуту разговор возобновился.

Иван Сергеевич сидел неподалеку от меня на своем обычном месте. Смутно виднелись его белая рубашка, вытянутые ноги в светлых брюках и седой ежик волос на голове. Сидел он молча и неподвижно и казался даже безучастным к разговору, но все мы знали, что старик слышит каждое слово.

— Нет, ты погоди! — хорохорился Лев, наседая на Александра. — Ты вспомни, как у нас ящик с пожарным песком в лепешку смяло. Помнишь?

— Ну что ты кричишь? — басил Саша. — Ну видел. Ну помню. Ну и что из этого?

— Та-ак, значит, еще факты нужны? Пожалуйста. Кажется, на твоей вахте смотровое стекло в рулевой рубке вышибло?..

— Подумаешь стекло! Когда я плавал на «Халтурине» в Атлантике, у нас весь мостик в щепу разворотило.

— Ха! А знаешь ли ты, сколько судов ежегодно хоронит в Тихом океане тайфун? Могу напомнить цифры.

Вскоре этот непонятный спор перешел в настоящую перепалку. И тогда все услышали спокойный голос капитана:

— Юноши, вы так шумите, что, вероятно, разбудили всю подвахту. Но смысл вашего спора понять трудно…

— Видите ли, Иван Сергеевич, — замялся Лев, — мы обсуждаем, что страшнее — тайфун Тихого океана или атлантический норд. Интересно, а как вы думаете?

Корытов помолчал и так же спокойно ответил:

— Мне просто некогда было заниматься подобными вопросами. И прошу простить за прямоту: считаю, что ваш спор не стоит выеденного яйца. Охотно поясню, почему я гак думаю.

Ураганы, штормы, шквалы и другие грозные явления природы требуют от человека большой силы воли и присутствия духа. Но формы борьбы со стихией различны. Если, например, во время шторма я нахожусь дома, то постараюсь не выходить без нужды на улицу и плотно закрою все окна. Как видите, борьба здесь ограничивается пассивной обороной. В море же это активная борьба человека с рассвирепевшими силами природы в открытую, лицом к лицу. Вот тут-то я обязан отражать удары разъяренной, но слепой в своей ярости стихии и, используя опыт свой и других люден, стараться ослабить натиск бури, находиться все время в движении, ибо пассивность в этом случае ведет к гибели. Я должен быть активным все время независимо от того, где бушует шторм — в Атлантике или Тихом океане.

Но моих друзей и эти слова капитана не удовлетворили. Когда Корытов замолчал, Лев, выждав для приличия несколько секунд, опять задал ему вопрос:

— Иван Сергеевич, а какая стихия, по-вашему, наиболее опасна для моряка вообще или для вас лично? Ведь должна же вас больше всего тревожить встреча с какой-то из них.

Корытов ответил не сразу и заговорил медленно, как бы взвешивая каждое слово:

— Постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Все стихийные явления природы одинаковы, потому что не обладают чувством и разумом. И этот вопрос затрагивает чисто психологическую сторону отношения человека к тому или иному явлению, и уж если его так и рассматривать, то должен сказать: ничто не требует от моряка столько духовных и физических сил, как туман.

На ботдеке стало тихо. Из машинного отделения отчетливо доносились стук главного двигателя и торопливый тенорок стармеха, распекающего нерасторопных вахтенных.

— Да, да, именно наш северный густой, как молоко, туман, — повторил капитан. — Ни для кого из вас не секрет, что больше всего ужасных морских катастроф связано с ухудшением видимости, когда становится очень трудно ориентироваться в пространстве.

Иван Сергеевич поскрипел креслом, подождал немного и, видимо, оставшись довольным, что его внимательно слушают, продолжал:

— Если я вам еще не надоел, юноши, то могу поведать, как состоялось мое первое, чисто штурманское знакомство с таким туманом.

После окончания «мореходки» послали меня на небольшой грузовой пароходик. Капитаном у нас был Иван Дмитриевич Окнов. Держал он себя всегда корректно, в деле любил точность и аккуратность и был замечательным моряком, знающим свое дело до тонкости. Плавая с таким капитаном, я и познал все прелести штурманской вахты в тумане.

Произошло это во время рейса из Бреста в Ленинград, который в те времена еще Петроградом назывался. Не успели мы пройти траверз Гавра, как на нас обрушился чудовищной силы зюйд-вест. Судно немилосердно качало, волны бесшабашно разгуливали по кормовой палубе, грозя ежеминутно сорвать брезенты с грузовых люков, и кочегары, жившие на корме под полуютом, после сумасшедшей вахты спали в столовой, так как на корму нельзя было пройти, не рискуя быть смытым за борт. Трое суток трясло нас так, что ни поесть, ни поспать не было никакой возможности. Тогда я был твердо убежден, что хуже шторма природа ничего придумать не могла.

К концу третьих суток качка стала меньше, и вскоре судно вошло в пролив Скагеррак, преддверие Балтийского моря. Едва мы пришли в себя и подсчитали все повреждения, нанесенные бурей, как откуда ни возьмись туман, да такой, что в полусотне метров ничего не разглядишь. Приближалась моя вахта, и я, натянув непросохший, колом стоящий штормовой плащ, вышел на палубу. Батюшки-светы, чистое молоко кругом!

Поднявшись на мостик, я увидел капитана. Окнов стоял в блестящем от водяной пыли реглане возле машинного телеграфа, стрелка которого указывала «малый вперед». Лицо его было осунувшимся, небритым, с глубоко запавшими глазами; он так и не спускался с мостика от самого Бреста. Поздоровавшись с капитаном, я пошел в рубку принимать вахту у старпома.