Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Мы попросили девочек спеть. Они лишь с минуту поколебались, как бы осмысливая просьбу, и запели нежными чистыми голосами, хлопая в ладошки и кланяясь мальчикам. Так по ритуалу их приглашали принять участие в игре. Появилась консервная банка, и один из подростков стал ритмично ударять по ней, вздрагивая при этом всем телом, как бы помогая рождению ритма. Одна из девочек опустилась на колени, изображая лошадь, в такт ритму покачивая головой, другая села на «лошадь» верхом и, запев звонким голоском тягучую мелодию, начала клониться назад. Она опускалась все ниже и ниже. В тот момент, когда она была готова упасть, к ней протянулось несколько рук, поддерживая уставшего «всадника». Девочка снова запела, голосок ее зазвучал громче, словно ее воодушевила помощь подруг. Потом она снова начала клониться назад, подергивая плечами и ритмично покачиваясь.

Это было очень живое, выразительное изображение всадника, едущего на коне в далекое путешествие.

Иногда «всадник» замолкал, полуприкрыв глаза, как бы прислушиваясь к тонкому пению сыпучих песков, к свисту ветра, к шорохам пустыни. В это время усиливал свое пение хор, сопровождаемый звуками импровизированного тамтама.

Танец захватил детей, и они забыли обо всем на свете. Зрителей не было, только исполнители. Мальчики уже не стояли, как вначале, поодаль, а подобрав где-то большие и малые консервные банки, подхватили ритм.

Мы потихоньку выбрались из толпы ребятишек и направились на площадь, где когда-то вождь учил людей, как спасти селение от наводнений, а оттуда — к реке.

К берегу приставали лодки с плоскими, будто обрубленными кормами и мачтами для сетей, торчащими наподобие усиков бабочки. С этих мачт при помощи блоков в воду опускают сети и поднимают с уловом.

Логоне в этом месте широка и спокойна. Болотистая низина заросла камышом. На той стороне реки лежал Камерун со своим знаменитым заповедником Ваза.

Мне чудилось, что там в камыше притаились не знающие границ львы, антилопы, страусы. Над Логоне летели птицы, множество неизвестных мне птиц. Они провожали нас криками, древними, как легенды.

Путешествуя по республике, мы заехали в одно из селений котоко, лежащее у самого берега озера, заросшего камышом и папирусом.

Шофер остановил машину на площади, укрытой кронами гигантских деревьев. Толпа ребятишек мгновенно окружила нас. Дети суетились, смеялись, толкали друг друга под строгими взглядами стариков мусульман, сидевших на площади в тени деревьев.

Площадь, как водится, была центром селения. Здесь находились и колодец, и рынок, и школа.

Я прошла к навесу, где женщины, юные и совсем еще девочки, все в косичках, в сережках, амулетах и кольцах, продавали кислое молоко. Перед ними стояли тыквенные чаши с маленькими черпачками, тоже из тыкв. Сами женщины были прекрасны. Что-то чарующее, завораживающее было в совершенстве линий их рук и плеч, в правильных чертах лиц.

Я замешкалась, разглядывая их, а когда спохватилась, моих спутников уже не было на площади. Рослый африканец, растянувшийся под деревом, махнул рукой в ту сторону, куда все ушли. Улица упиралась в заросли камыша и папируса.

На пригорке два подростка возились с пирогой из камыша. У нее был узкий задранный нос и сплошной корпус. Грузы на эти лодки кладут сверху, как на плот, и везут, отталкиваясь длинным шестом от мелкого дна.

Оглядевшись, я заметила тропу, уходящую в папирус. Почва была мягкой, зыбкой, казалось, что под ногами болото, заросшее мхом.

Шуршали камыши. Стебли папируса выставили солнцу круглые шляпки крон, будто с любопытством смотрели на меня. Кто знает, приведет ли тропинка к озеру? Постояв и послушав их таинственный шелест, я вернулась назад, сетуя на пропавших друзей. Я шла не торопясь, разглядывая заборы. Они были очень старыми, глина местами осыпалась, заборы разрушились. Заглянув в один двор, я увидела старую африканку, сидевшую у своей глиняной хижины. Волосы ее, заплетенные в тоненькие косички, совершенно побелели, на голой с выступающими ключицами и ребрами груди — бусы.

Искривленными пальцами старушка неторопливо крутила тонкую палочку, заменявшую ей веретено, и тянула из лежащего на коленях пучка белой шерсти ровную нитку.

Клок обтрепавшейся темной ткани обтягивал ее бедра. В такт движениям она шевелила беззубым ртом, как бы разговаривая сама с собой.

Я стояла у проема в стене, где когда-то висела калитка. Женщина искоса посмотрела на меня, и палочка замерла в ее пальцах. Я, перешагнув порог, подошла, поздоровалась. Старая женщина улыбнулась, подняла голову. Покрытое тонкой сеткой морщин, ее лицо выражало какое-то наивное лукавство, но в то же время и доброту, столь свойственную сельским жителям.

Африканка показала на чурбак, стоявший в тени под козырьком соломенной крыши. Я опустилась на него, старуха удовлетворенно кивнула, взялась за кудель и опять забормотала что-то мягким, беззубым ртом.

Шерсть лежала на ее коленях чистым белым комочком. Кудель была на исходе, но в чаше из тыквы находилось несколько палочек-веретен с тонкими, ровными нитками.

Бабушка поворачивала веретено, поднимая его, и зачарованно смотрела, как рождается нить. Каждое утолщение она аккуратно расправляла.

Я сидела, завороженная монотонным бормотанием. Мне казалось, что я когда-то уже видела этот патриархальный двор и древнюю утварь: огромные закопченные котлы, деревянную ступу, колотушки, похожие на вальки.

Во дворе уютно пахло дымком, горьковатой сухой травой и хлевом. Из сарая, стоявшего против хижины, доносилось блеянье овец. Где-то мирно кудахтали куры. Возле хижины были ссыпаны крупные, как куриные яйца, орехи пальмы дум с гладкой красноватой скорлупой. Валялась деревянная колотушка — такими женщины обивают волокнистую ткань и жуют ее, как табак, а из зерен жмут масло.

Старушка, бормоча, улыбалась и качала головой. Медленно шевелились пальцы африканки. Я смотрела на их рубцы и царапины, на тонкую бесконечную пряжу, и почему-то жизнь ее показалась мне похожей на эту нить, ровную, прочную и простую. Все просто: двор, хижины, старое одеяло, висящее на выступающем из стены сучке, орехи, ссыпанные у стены, колотушки, деревянная ступа. Как она управляется с этим?

Бабушка, как бы уловив мои мысли, встала и, подойдя к ступе, несколько раз ударила пестом, показывая, как толкут зерно. Потом повела меня в свою хижину. В ней царил полумрак. Здесь стояло несколько темных от старости глиняных амфор-сосудов, в них было просо. Пол укрывали циновки, а на них еще одно одеяло, сотканное из шерсти. Тут же находился ткацкий станок, на стенке висело платье — кусок зеленой ситцевой ткани.