Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Его сын погиб в Галиции в 1916 году, в брусиловском наступлении, а внуку Алеше минуло только пятнадцать: рано еще в большой лес ходить. Кому же теперь в семье приходилось зарабатывать, как не самому деду?

На следующий день предстояла дневка. Квашинцам, нанявшимся в лес, сухари сушить, в бане мыться. А тому, кто шел из Вандыша весь день, да ночевал в дороге, да придет завтра, дай бог, чтобы к обеду, надо будет отдохнуть перед еще большим походом. Да и попариться напоследок тоже не мешает. Нам с Алешей выпадало утром идти на охоту. Белокурый паренек, по-детски румяный и круглолицый, уже заслужил дедово одобрение — «толков к охоте и меток».

Алеша долго разглядывал мою бескурковку: «Да как же твоя комолка [19] То есть комолая, безрогая. стреляет?» Я ему объяснил, что, хотя «рогов» — курков и нет, внутри все как надо. Алеша понял и одобрил: «Ловкая вещь». Осмотрел и я его арсенал. Дед передал ему «покуда» три свои кремневые винтовки: «болыпуху» — на медведя, «середнюю»— на глухаря и маленькую, «белочницу». Все, конечно, одноствольные.

Рядом с моей очень простенькой (еще дядиной) бескурковкой, которая здесь представлялась верхом совершенства и роскоши, Алешино оружие выглядело экзотично. Восьмигранные стволы с утолщением к дулу делали его винтовки похожими на старинные мушкеты. Дульный срез ствола образовывал площадку с узенькой дырочкой-дулом. Такая площадка была нужна для засыпки пороха в узкий ствол. В ствольных каналах было по четыре нареза, не прямоугольных в поперечном сечении, а сегментарных. Удивительными были и ложи, сделанные из березовых досок и окрашенные в коричневый цвет с черными разводами. В казенной части ствола такой винтовки справа была узкая щель длиной сантиметров шесть с полкой, припаянной вдоль нижней кромки щели и имеющей на шарнире крышку. До выстрела крышка «берегла» запальный порох на полке, а перед выстрелом ее поднимали, чтобы она служила «кресалом» для высекания искр кремнем, зажатым в курке.

Для медвежьей «большухи» пуля была вроде обычной круглой шестнадцатого калибра, а для узкодульной «белочницы» — как дробина-нулевка. И порох, и пуля запыживались клочками войлока.

Анюта, мать Алеши, постелила гостям на пристенных широких лавках. Славно спалось в крестьянском терему.

Встали мы рано. Позавтракали творожком да молочком, живо собрались и отправились в лес. Выйдя на край горы, я, как взглянул на лесное заречье, так и замер.

На той стороне речки к берегу подступал старый бор. Сквозь сизо-зеленую хвою кое-где проглядывали оранжевые стволы сосен и раскиданные там и сям кудри берез. За сосновой полосой начиналась сплошная темная зелень ельника, уходившая в неведомую даль. Лес разлегся широкими волнами. Они поднимались по отлогим возвышениям и словно западали в низинах. Необъятные эти волны, чем дальше уходили, тем уже и мельче становились, пока не сливались в ровный лиловато-зеленый ковер, терявшийся в белесой дымке… Дикая, первозданная мощь!

Мы с Алешей переправились через реку на осиновке. С нами переехал и белый остроухий кобель с традиционной для этих мест славной кличкой Соболько. Лес, именно такой, какой зовется дремучим, встретил нас приветливо-суровым шумом. Соболько исчез и вскоре залаял неподалеку.

— Белку лает! — заявил Алексей. И мы побежали.

Соболько лаял азартно на огромную сосну. Сколько ни вглядывался я в густую вершину, никак не мог разглядеть белку.

— Да вон она, Василий! Гляди — кривой сук, а над ним редчинка… Вон она — видишь, повернулась, на нас смотрит…

Мне стало совестно за свою незоркость, и я солгал:

— Вижу! Неужто можешь сбить ее пулькой с такой высоты?

— Невелико дело сбить, да она не вышла еще. Нельзя добро губить.

А мне уж очень интересно было, как стреляют из кремневки. Да и не верилось, что дробинкой можно попасть в крошечную цель на вершине огромной сосны. И я подзуживал мальчишку:

— Хвастаешь! Все равно тебе не попасть!

Тут уж Алешу, видно, взяло за живое. Он взвел курок, открыл крышку над полкой и поднял ружье к плечу очень осторожно, чтобы с полки порох не ссыпался. Он прицелился не спеша и спустил курок. Чирк! — скребнул по полке кремень, мелькнули искры, вспыхнул на полке порох, озарив лицо мальчика, затем щелкнул негромкий выстрел (заряд-то крохотный). И, к моему великому удивлению, белка, считая по дороге сучки, упала на землю. Соболько на всякий случай прихватил ее зубами, но зверек не двигался.

— Ты, Василий, не болтай деду, что я белку стрелил. Ругаться будет, что безо времени: видишь, только бочины седые, а то вся рыжая!

Белку спрятали от собаки под камень: ведь коли съест неободранную, так шкурки рвать начнет!

Мы пошли дальше искать птицу. Порхнул на елку рябчик. Алеша приказал:

— Замри, а то спугнешь!

Взвел курок, проверил порох на полке и опять: чирк! пых! щелк! И рябчик камушком стукнулся о землю. Вот оно, мастерство!..

Пришли мы домой к обеду, добыв еще тройку рябцов и чирка. Алеша подтрунивал над моими выстрелами по рябчикам:

— Птица с елову шишку, а грому, что в медведя!

Но когда с реки метнулся в небо чирок и я сбил его влет, мой товарищ был потрясен: вот так стрелок!

Он и деду рассказал о таком выстреле, и тот подивился не меньше. Дело в том, что северные промысловые охотники до самой Октябрьской революции втридорога добывали порох и дробь, да и то не в достатке: зарядом нельзя было рисковать. Где уж тут научиться стрелять влет!

В полдень пришагали наши вандышцы. Они не просились ночевать, нет, — их звали. Хозяюшки заново растапливали печи, чтобы нежданные гости лишний разок похлебали домашнего варева.

Таков дружелюбный и гостеприимный северный народ!

Мы с Харитоновым составили список нашего войска, а оно «разобралось» на пары по собственному усмотрению. Здешние рубщики «били» визиры вдвоем, третий считался лишним. Единственным инструментом служил топор. Пилу презирали, как лишнюю и в пути «нескладицу», то есть неудобную. Но топор почитали. У каждого мужика на кожаном поясе сбоку поблескивала железная скоба. За нее засовывалось топорище отвесно и так, чтобы лезвие топора глядело назад. Топором здесь действовали мастерски: шутя раскалывали полуторасаженные бревна на тес; охотник не стеснялся «смахнуть» ель в полметра толщиной, если в сучьях застряла белка…

До шестьдесят седьмого квартала, где мы наметили главный стан, считалось верст сорок пять — пятьдесят. Точно, конечно, никто не знал: ведь никаких дорог в этих лесах тогда и в помине не было. По просекам пройти можно было лишь кое-где, а то буреломы, гари, трясины… Да и просеков-то, прорубленных лесоустроителями еще в девятьсот десятом году, было мало. Здешние леса они разделили на огромные кварталы: в длину (с севера на юг) — шестнадцать верст, в ширину — четыре. Значит, один квартал занимал шестьдесят четыре квадратных версты (семь тысяч гектаров).