Джером Биксби - На суше и на море [1970]

— Ничего себе! — сказал Василий Иваныч вслух. — Страшная штука — Арктика, неприятно оказаться с ней один на один. Заодно гляну, далеко ли разводья, — решил он и двинулся вперед.

Он шел уже около часа, перелезая через торосы, где их нельзя обойти, и спина его взмокла.

«Трудно было открывать Северный полюс, — подумал он, переводя дыхание. — Утомительно».

Остров скрылся за сверкающим однообразием льдов. Ветер дул в спину.

«Еще немного пройду и, если не будет разводий, поверну назад», — решил он.

Он все шел. Ветер усилился и дул уже сбоку. «Что это? Или ветер переменил направление, или я дал крюк?»

Он заволновался и решил возвращаться. Хотел идти по своим следам, но спрессованный снег не оставлял никаких следов. Он вспомнил, что даже тяжелогруженые сани оставляют только две полированные полоски, заметные против света.

И вдруг Василий Иваныч увидел впереди, где, по его представлениям, должен находиться Дальний, сплошную белую стену, загородившую солнце. Он заторопился навстречу белой стене и через несколько секунд оказался внутри ее. Сделалось темно, все вокруг обесцветилось, и в лицо воткнулись сотни холодных заноз. Ему сделалось не по себе.

Он шел, ложась грудью на твердый ветер. Унты и воротник плотно забились тончайшей снежной пылью, и теперь по унтам можно было пощелкать пальцами, как по доске.

Он шел и шел.

«Пора бы и Дальнему появиться, — бормотал он, и ветер набивался ему в рот, — давно пора». Но Дальний как под лед нырнул. Он еще прошел с полчаса и вдруг понял, что заблудился. И тут его охватил страх, холодный, тяжелый страх, докатился до пальцев и судорожно пульсировал под ногтями. По голове пробежал мороз, и Василий Иваныч машинально нахлобучил шапку поглубже. Он чувствовал, как его глаза округлились. Он стоял под углом к ветру. Кровь била в виски, а сердце переместилось куда-то в живот и стучало там.

— Спокойно! Спокойно! — сказал он твердым голосом и почувствовал, что это как раз то, чего ему не достает. — Иначе сказки не получится, — сказал он с кривой ухмылкой и чуть не всхлипнул.

Василий Иваныч почему-то вспомнил паука в ванной. Паук никак не мор вылезти, постоянно скатывался вниз и снова лез.

«Паук тоже боролся», — подумал Василий Иваныч и пошел, потому что вспотевшее от напряжения тело холод тут же захватил в тиски.

Впереди появился высокий торос. На мгновение показалось солнце, и над окрасившейся поверхностью тороса взвился красный дым, и тут же все снова обесцветилось. Василий Иваныч поставил карабин у подножия и полез наверх со стороны, загороженной от ветра.

На вершине он попробовал встать во весь рост, но тут же упал на живот и вцепился ногтями в снег, чтобы не сдуло, как мертвую муху. Кругом был сплошной белый вихрь. Снег залеплял глаза, и по разгоряченному лицу текла вода. Он начал смотреть по сторонам и вдруг в просвете, между волнами снега, на мгновение увидел что-то высокое и темное и даже не сразу понял, что это такое. И снова все исчезло в сплошном вихре. Василий Иваныч шел много левее острова, прямо в открытый океан…

Только через час он, обессиленный, с трясущимися руками, повалился к подножию обелиска. Голова у него шла кругом.

Над ним высоко и одиноко стоял темный обелиск, окруженный беснующейся метелью…

Когда Василий Иваныч добрался до гостиницы и шел по коридору, на него смотрели как-то по особенному внимательно. В комнате доктор и инженер были одеты и на столе лежало десятка три ракет. Кроме доктора и инженера в комнате находилось еще несколько человек.

— Куда собрались? — спросил Василий Иваныч.

На него надвинулся доктор и, ухмыльнувшись, стал помогать ему раздеваться. Потом все разошлись. Инженер тоже разделся и лег на свою койку. Василий Иваныч тоже забрался на второй этаж и закрыл глаза. Он так устал, что не мог думать даже о случайности своего спасения.

«Теперь я знаю, кого нужно зажать, — подумал он, — только себя!»

Он проснулся и, увидев на стеклах голубоватые искрящиеся узоры, улыбнулся, как в детстве, от радости, что день только начался и до вечера далеко.

Инженер, сидя внизу, отдирал перед зеркалом отмороженную кожу с носа и щек.

— Давай разделимся, — сказал Василий Иваныч, свешивая голову вниз, — за эти сутки отвечать буду я, за следующие — ты. Так будет лучше.

— Хорошо, — согласился тот, не отрываясь от зеркала.

— Сегодняшний день мой.

— Бери. Хоть и завтрашний впридачу. Переживу.

Василии Иваныч посмотрел на часы. И пока он одевался и завтракал, погода испортилась. Сделалось темно, как в сумерки, и повсюду зажгли свет.

Кто-то начал от нечего делать крутить кинофильм задом наперед.

Василий Иваныч вышел на улицу, и его чуть не сбило с ног ветром, забитым снежной пылью. В проводах выло на все голоса.

«Сегодняшний день мой», — подумал Василий Иваныч и пошел к аэродрому, хотя вряд ли самолеты могли летать в такую погоду, но нужно было проверить, хорошо ли они пришвартованы, не унесет ли их ветер, как пустые коробки, в океан и не превратит ли их при ударе о первый же торос в запчасти.

Он шел и закрывал то один глаз, то другой и смотрел на свой нос: не побелел ли, но нос горел, как красная лампочка аэронавигационных огней на крыле самолета.

Василий Иваныч подбегал к каждому самолету и трогал тросы, натянутые, как струны, и, решив, что тросы не порвутся, побежал в теплушку. Он ворвался, как будто за ним гнались, и судорожно протянул руки к раскаленной железной печурке, вокруг которой, как вокруг идола, сидели техники и сыпали в ее чрево новые и новые жертвоприношения.

РП, так в авиации зовут руководителя полетов, маленький коричневый старичок пенсионер, бывший летчик, которого авиация засосала навсегда, вошел к техникам и сказал неожиданно низким голосом, что один самолет все-таки сядет, а потом он закроет порт на прилет и вылет. И в свист пурги вмешался гул моторов. Пилюта побежал встречать самолет.

Через полчаса он вернулся и сказал:

— Кто сказал, что на улице жара? Метео говорит, что сейчас сорок два. Совсем как в Африке.

Он протянул руки к печке, и его куртка задымилась.

— Мы будем петь и смеяться, как дети, — сказал один бородач.

— Зачем петь? — сказал второй. — Сегодня работать не будем. Меня на улицу и калачом не выманишь. Я даже, может, ночевать здесь буду, в гостиницу и на обед не пойду.

— А на аэроплане надо делать регламент.

— Когда утихнет, тогда и сделаем, — решили техники, и Василий Иваныч согласился, хотя никто его согласия не спрашивал. Ему казалось, что техники смотрят на него с презрением. Они подчеркнуто не обращали на него внимания.

«Зажал! — думал он, ухмыляясь, — Здесь ничего не дается даром. Даже вода. И особенно — авторитет».