Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

После низин и кочкарника пошли завалы камней, расцвеченных узором моховых наростов. Занес эти камни сюда, надо думать, ледник. В том давнем медлительном сползании камни раздробило, обтесало, сгладило. Были тут крупные, до метра в поперечнике, были помельче, то плоские, то остроребрые. Лежали они тесно, прочно, намертво, а под ними в зияющих норах журчала вода. По ним преспокойно можно прыгать — только не дай бог оступиться, угодить ногой в нору! Завалы перемежались островками сухих моховиков, где росла морошка и брусника. И опять ручьи, гранитные россыпи, хлюпающие болота…

С ветром нам повезло. Хоть и был он сильным (наши провожатые наметанным взглядом сразу определили: шестнадцать — восемнадцать метров в секунду), но всю дорогу дул в спину. Скоро мы к нему привыкли, перестали замечать его дружескую помощь. Но однажды, когда я, потеряв из виду Андрея, несколько десятков метров прошел вспять, тут только почувствовал силу чукотского ветра. Он был как стена, и при каждом шаге эту стену приходилось опрокидывать. Никаких долин Смерти не нужно — достаточно такого ветра, да еще морозца, да пуржицы и «камака», как говорят на Чукотке, каюк тебе! У порога собственного дома окоченеешь.

В начале последней четверти пути сделали привал в дощатой лачуге, тесной и низкой. Была там железная печурка, вязанка дров, нехитрый скарб. К зиме, должно быть, туда заносили продукты. У входа к столбу был прилажен деревянный круг со стрелкой, указующей юг и север. Лачуга нам понравилась, устали мы здорово, однако Виктор и Володя советовали поспешить, пока светит солнце, — долина Смерти рядом.

Неприветливы подступы к ней. Серые тучи курьерскими поездами проносились над сопками, то приоткрывая вершины, то заволакивая их. Где-то мрачно каркал ворон, и трудно было не думать обо всех заблудших здесь и замерзших.

А сама долина показалась нам безмятежной, даже красивой. Когда подошли к ней, в просветы облаков хлынул солнечный свет. В туманной глубине блеснула речка, открылись фиолетовые пасти ущелий — распадков. И далеко-далеко, как во сне, проглянул пологий южный берег Большого Каменного Носа.

На пятом часу пути мы увидели Наукан и маяк мыса Дежнева.

Нет больше Наукана. Остались только руины, как ни странно это звучит, когда речь идет о покинутом эскимосском поселке. Но это действительно руины, и живописные, по-своему даже величественные.

Чукотские поселки похожи друг на друга. Уэлен — вылитый Инчоун и по расположению, и по самим постройкам. Заезжий корреспондент, снимавший и тот и другой, даже потом фотографии свои перепутал. Поселок Янракынпот со стороны моря вполне сойдет за Нунямо. А Наукан не спутать ни с чем: узкая, бугристая полоска земли длиной в километр-полтора, с трех сторон зажатая сопками, а с четвертой омываемая морем.

Лет десять назад последние жители Наукана со скарбом, с собаками перебрались в соседние поселки — Уэлен, Нунямо, Инчоун. На месте старых чукотских яранг давно уже выросли дома, клубы, магазины, проведено электричество. А к Наукану нет ни дорог, ни вьючной тропы. Даже вертолету не сесть. И морем нелегко завезти стройматериалы, продукты. Узкая полоска пляжа и при слабом накате залита водой, береговой откос высок и крут.

Долго крепились науканцы, отклоняли все предложения о переезде, но, когда однажды весной сорвавшейся лавиной смело пекарню и школу (к счастью, никто не пострадал), решились… Но и разъехавшись, они не забыли своего селения. Я спросил у старика в Уэлене, хорошо ли ему, привык ли к новому месту?

— Наукан лучше, — отвечал тот не раздумывая.

— Чем же лучше? Дома здесь просторные, есть клуб, магазин и народу больше — веселей.

— Наукан лучше, — твердил свое старик. — Лучше!

А прославленный Нутетеин, певец и танцор, так говорил:

— Ветер там другой! Там ветер, как песня!

И вот я в Наукане. Ярусами под облака вздымаются каменистые склоны. Сверху по распадку сбегает смирный ручей. А каков он, должно быть, в пору таяния снегов! Справа, укрыв Наукан от «ледовитых» ветров, улегся грифельно-серый утес — ни дать ни взять бегемот. Ткнул плоское рыло в воды пролива и лежит себе, караулит кого-то, воровато скосив глаз, раздув тонко очерченные ноздри, и такой зловещий у него прогиб на загривке… В другом конце пляжа гранитная сопка, сорвавшись каскадами с низкого неба, усыпала прибрежную полосу затейливыми обломками, бьется о них, пенится море. Эти скалы с юга и утес-бегемот с севера — естественные пределы науканского лукоморья.

Ну, а собственно Наукан — неровная полоска, где жмутся друг к другу полуподземные яранги, сушила и ямы-погреба. Полоска эта уступом обрывается к морю, вернее, к проливу, существование которого так долго оставалось загадкой для купцов, мореходов, ученых; к проливу, посредине которого находится граница Советского Союза с Соединенными Штатами, а также между днем наступающим и днем уходящим…

Не уникальность географического положения, не красоты горного пейзажа, даже не защищенность места от холодных ветров привлекали сюда издавна людей. Через пролив весной на север, осенью на юг шли киты, моржи, тюлени. И здесь в своих байдарах их подстерегали науканские зверобои. Пролив был кормильцем.

Море и голая земля. Жизнь зависела от охоты. Завалят до краев ямы-погреба моржатиной, китовым мясом — будет пища и людям, и собакам, не оскудеют в долгую полярную ночь жировые лампы, с ними тепло, светло. Тюленьи шкуры пойдут на одежду и обувь. Моржовыми обтянут остова байдар, крыши яранг. Нарезанные тонкими полосками, они превратятся в прочнейший канат, с которого даже киту не сорваться. И кости даром не пропадут: трех-четырехметровые китовые челюсти шли на стойки для сушил, на стропила и балки в жилищах. Из моржового клыка получались отличные наконечники для стрел и копий, знаменитые поворотные гарпуны, скребки, мотыги, шила, гребни, украшения, талисманы…

Науканские яранги, точнее, нынлю — одна из разновидностей эскимосского жилья. Американские и гренландские эскимосы строили куполообразные снежные иглу или полуподземные деревянные дома, крытые дерном. А такие вот нынлю — из камня, костей, дерна и шкур — типичное жилье азиатских эскимосов.

В каменных стенах просторной нынлю под одной крышей ставилось несколько пологов — теплых зимних помещений. Полог невысок и тесен. Зато в нем было тепло, даже в сильные морозы там сидели раздевшись догола. Пол застилали мхом, травяными циновками, шкурами. Из шкур в два слоя делали стены, потолок. Освещался и обогревался меховой шалаш жирниками с фитилями из мхов. Каждый полог занимала семья, а в одной нынлю жили родичи. Холодная часть служила складом и рабочим помещением. Там же в стужу укрывались собаки. На лето нынлю разбирали. Шкуры, жерди, китовые кости шли на постройку летнего жилища. До наступления холодов зимовища просыхали, проветривались.