Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

Мы пили кока-колу, которую Агнес принесла из холодильника; старший сын Брайан не отрывался от голубого экрана, где по бейсбольной площадке лениво слонялись игроки в пышных шароварах и фуражках с длинными козырьками. Тишину знойного дня разорвал грохот колес промчавшегося к тихоокеанскому побережью поезда. Мне вспомнились стихи Симона. «Страна Акома, — думал я, — может ли она еще открыться чужому глазу?»

Мы долго ехали вверх по грунтовой дороге в зарослях полыни и можжевельника, покрывающих усыпанные красным гравием склоны. То, что мы увидели, добравшись до вершины, было похоже на дно высохшего моря. Пологие склоны с противоположной стороны неожиданно круто обрывались у края ровной долины, открытой вплоть до исчезающего в знойном мареве горизонта. У наших ног зияли заваленные щебнем провалы, торчмя торчали истрескавшиеся скалы, вверху огненно-ржавые, внизу выцветшие, испещренные зеленоватыми тенями. Среди этих нагромождений петляли дороги.

Симон, должно быть, ждал этой минуты. С хитрой улыбкой, следя, как наши взгляды в растерянности блуждают по сторонам, он обратился к нам с вопросом-загадкой, который, очевидно, по традиции всегда задавали чужеземцам в этом месте.

— Скажите, а где пуэбло?

В сухом море перед нами были разбросаны диковинные острова. Одинокие скалистые рифы с тупыми верхушками, изъеденные глубокими бороздами, напоминали зубы древних млекопитающих. Те, что были подальше, поблескивали в рыжей дымке, в которой терялась ползущая по дну безбрежной долины дорога. В сезон дождей по такой дороге ни пройти ни проехать, но сейчас она была похожа на борозду, припорошенную пеплом. Мы смотрели в указываемом ею направлении, пытаясь отыскать признаки человеческого жилья на одной из двух «меса», которые она соединяла.

Наше замешательство доставило Симону видимое удовольствие. Это наводило на мысль, что пуэбло Акома укрыто от глаз людских не случайно, что это — высокое искусство маскировки, выработанное постоянной опасностью. А может, нас обманывали большое расстояние и особенности строительного материала?

— Вон там, — сказал я, ткнув пальцем в направлении более высокой «меса»; ее вершина казалась то ли потрескавшейся, то ли покрытой тонким слоем раскрошенных светлых камней.

Симон кивнул.

— Да. Это пуэбло Акома. А вот на той «меса» — ее называют Зачарованной — говорят, тоже было когда-то пуэбло. Очень-очень давно. Точно никто не знает. Туда вел один-единственный путь — ступени, вырубленные в скале, но от него ливни не оставили и следа.

Мы спустились вниз. До сих пор мне не вполне был ясен смысл приготовлений Симона к нашему путешествию. Перед отъездом мы зашли к одной из его теток (у меня сложилось впечатление, что все дома по соседству заселены исключительно тетками Симона), и эта старая осанистая женщина вручила племяннику какой-то ключ. Теперь, когда мы в облаке пыли катились по ухабистой дороге, Симон все объяснил. Оказывается, пуэбло Акома давным-давно опустело. Народ разбрелся по низине — поближе к школам, к местам работы. Но каждая семья сохранила свой дом на скале, и у каждого клана там есть своя «кива». Ежегодно в пуэбло устраивается великий праздник племени; торжество длится две недели. Приезжает священник, и в закрытой весь год на замок церкви отправляется богослужение. Оно сопровождается церковным шествием и отпущением грехов, а одновременно во всех «кива» происходит ритуал посвящения молодежи, достигшей определенного возраста. Две недели «пласа» гудит в такт барабанам и ходит ходуном под грохот трещоток. Дни эти пролетают незаметно, и на улочках пуэбло снова воцаряется гробовая тишина, лишь изредка нарушаемая шагами немногочисленных туристов.

— Иногда я приезжаю сюда писать, — рассказывал Симон. — И тогда мне кажется, что я единственный человек, уцелевший после катастрофы, которая уничтожила весь мир. Один под небом на вершине этой безлюдной «меса» посреди пустыни.

Мы оставили машину у подножия «меса», нависающей над нашими головами всей своей стопятидесятиметровой громадой. Неподалеку, прилепившись к каменной стене, стояло жалкое деревянное «ранчо», окруженное загоном для скота. Вероятно, это был тот самый загон, в котором более ста лет назад оставлял своих мулов епископ Латур, объезжавший индейские приходы, о чем упоминает Уилла Кэсер [13] Уилла Кэсер (1876–1947 гг.) — известная американская писательница, автор многих исторических романов. в романе «Смерть приходит за архиепископом». К вершине вела тропка, пробитая в начале XVI века первым приходским священником Акомы падре Хуаном Рамиресом; тропка до сего дня сохранила свое название: el camino del padre.

От жары, сверкающей белизны и мертвой тишины перехватывало дыхание. Мы в самом деле были на острове посреди сухого моря пустыни. Бесформенные домишки из обожженных на солнце кирпичей «адобе» или известковых глыб стояли прямо на скалистой поверхности, до блеска отполированной подошвами многих поколений. Нигде не видно было ни деревца, ни травинки.

На площадке у края обрыва разместилось своего рода туристическое агентство. В темноватой комнате, где за стеклянной витриной красовалось несколько цветных открыток и расписных кружек, принимали посетителей две индианки. Та, что была постарше, деловито осведомилась, сколько мы собираемся сделать в пуэбло снимков. Когда я наугад назвал какую-то цифру, она без лишних слов произвела подсчет и получила причитающуюся с меня сумму. Кроме этих двух женщин в пуэбло Акома нам встретились только две дряхлые матроны с неподвижными морщинистыми лицами. Они дремали на солнце, терпеливо поджидая, не забредет ли в их края случайный покупатель гончарных поделок. Одна старушка сидела на пустой «пласа» за маленьким столиком, заменявшим ей прилавок, вторая — на завалинке глиняной лачуги в улочке, бегущей по краю «меса». Ни та ни другая пальцем не шевельнула, чтобы привлечь наше внимание. С полнейшим равнодушием они позволяли брать в руки и разглядывать хрупкие черепки, словно сами в это время пребывали где-то в ином мире. Цены они называли тоном, не допускающим возражений, так что нам только оставалось говорить «да» или «нет». Они были достойными дочерьми своего народа — народа, который никогда и ни из-за чего не торговался с судьбой. Я видел, как создаются эти мисочки и чашки. В сарае за домом одной из соседок Симона (разумеется, тетки) я наблюдал за ходом работы, которая в племени акома с незапамятных времен стала чисто женским занятием. Все делается так, как делалось испокон веков. Тот же самый материал, та же техника, те же неизменные узоры. Об изобретении гончарного круга здесь так никогда и не узнали. Эталоном для всех изделий служит нижняя часть старого разбитого горшка. Сверху кладется ком глины, и женские пальцы долго и терпеливо мнут ее, формуя круглую поверхность, а потом разглаживают глину другим черепком, стертым, как оселок. Таким образом, всякий новый сосуд рождается в постоянном соприкосновении со старым, и генеалогия каждой кружки, каждого горшка восходит к древним временам. Я спрашивал о происхождении красителей, которые готовят в консервных банках, смешивая тонко измельченный порошок с соком юкки. Мастерица не смогла сказать, как они называются.