Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

— Это цветная земля, мы берем ее со склонов Блэк-Меса, — сказала она. — Ее всегда оттуда брали и всегда смешивали с юккой.

Всегда. В этом слове есть вызов забвению. Это легко понять. У индейцев акома их «всегда» — аргумент в пользу первородства. Мы были здесь всегда. Но не значит ли это в то же время «никогда»? Мы никогда не были частью современной американской цивилизации. И никогда ею не будем.

А вот и церковь. Две ее тупоконечные, увенчанные маленькими крестами башенки с продолговатыми оконными проемами были видны из каждого уголка пуэбло. Сложенные из мелких плоских камней, они казались монументальными образцами архитектурного творчества ласточек. Фронтон расширялся за пределы нефа, нависая над почти полностью разрушенным зданием монастыря. У церкви приютилось кладбище, обнесенное глиняной оградой. Истлевшую в прах землю, в которой покоились останки прихожан А комы, когда-то корзинами натаскали сюда из долины. Все это, вместе взятое, производило впечатление крайнего убожества, хотя в самих размерах церкви было какое-то грозное великолепие. Размах преподобного Хуана Рамиреса никак не вязался с нищетой индейцев. Падре возвел базилику высотой чуть ли не в двадцать метров. Она сильно вытянута в ширину, с толстыми, точно у крепости, стенами. Но руки индейцев придали ей привычную форму строений пуэбло — каменных убежищ от зноя и вражеских стрел. Единственным украшением служили примитивные глиняные головки, торчавшие вдоль закругленного края кладбищенской ограды. Трудно сказать, кого они должны были изображать. Их стертые, искаженные печальной гримасой черты ни в коей мере не были отмечены печатью благочестивого вдохновения. Скорее это какие-то демоны нелегально стерегли мертвецов, которым деревянные крестики, по-видимому, не могли обеспечить полной безопасности.

Мы вошли в глиняный туннель монастырской галереи. Под ее низкими сводами среди кривых побеленных степ царила упоительная прохлада. Утонувшие в глубоких нишах окна выходили в бывший монастырский сад, окруженный стеной. Землю в этот сад тоже натаскали на своем горбу индейцы. До сих пор кое-где из-под слоя мелкой пыли пробиваются бледные стрелки лука. Все, что рождалось на этой скале ценой человеческих усилий, возникало в итоге долгого, порой мучительного процесса. Балки для перекрытий — толстые сосновые бревна длиной в несколько метров — жители Акомы тащили на своих плечах из леса, который рос километрах в шестидесяти от пуэбло.

Лестница привела нас на верхний этаж, в открытую лоджию, занимавшую угловую часть здания. Внизу лежало пуэбло — безлюдное, ослепительно белое в полуденном зное. Розовая пустыня вокруг, вертикальные уступы нагих «меса» казались придавленными, сплющенными громадой неба. Симон протянул руку, указывая на какое-то место у самого края обрыва. Это была небольшая площадка с одной из здешних «цистерн» посередине — углублением в скале, на дне которого поблескивала мутной зеленью прокисшая дождевая вода.

— Вон оттуда сбросили этого падре.

Симон имел в виду опять-таки книгу Уиллы Кэсер — единственный литературный документ прошлого парода акома. Этого падре звали Балтазар Монтойа; он исполнял обязанности духовного наставника жителей Акомы в первый период после воссоздания прихода, ликвидированного во время достопамятного бунта индейцев в 1680 году. Он же, как говорят, разбил садик на монастырском дворе и выращивал там разные овощи, виноград, сочные персики и благоухающие цветы. Его сад вызывал восхищение на сотни миль в округе и был проклятием для женщин и детей Акомы, вынужденных непрерывно таскать воду и поливать грядки. Уилла Кэсер назвала рассказ о драматическом конце падре Балтазара легендой. Если верить этой легенде, непосредственной причиной гибели падре был скандал, вспыхнувший в трапезной из-за неловкости поваренка-индейца, который нечаянно облил соусом одного из приглашенных к обеду окрестных священнослужителей. Вспыльчивый Монтойа якобы швырнул в поваренка оловянной кружкой и убил мальчика на месте. Люди племени акома уже не помнят этих подробностей. Зато они точно помнят место, откуда, раскачав за руки и за ноги, сбросили в стопятидесятиметровую пропасть толстого испанца.

Уже не раз при общении с чужой культурой меня охватывало странное чувство. Архитектурные формы, определяемые климатом и элементарными жизненными потребностями и не подверженные переменчивым влияниям моды, кажутся мне лишенными возраста. Бродя по пустым улочкам пуэбло, я тщетно пытался связать свои впечатления с какой-либо реальной исторической эпохой. Стены, насквозь пронзенные потолочными балками, серые от старости приставные лестницы превосходно уживались как с москитными сетками на окнах и дверными замками из лучшей стали, так и с достопримечательностями эпохи конкисты. Следы прошлого вроде оконца, «застекленного» плиткой мутного кварца, которое я бы и не заметил, не укажи на него Симон, — прошлого, которое мы обычно стараемся отделить от настоящего и которым не прочь прихвастнуть, здесь были скромными деталями цельной картины. Здешние «кива» бросались в глаза меньше, чем круглые башни Санто-Доминго. По форме они не отличались от обычных домов, разве что в стенах совершенно отсутствовали какие-либо проемы. На крышу каждой «кива» вела массивная лестница. Оттуда можно было попасть в темную каморку в глубине строения. Под лестницами были навалены связки сухих веток, предназначенных для разведения обрядовых костров. Такие «кива» встречались очень часто. Видимо, население пуэбло делилось на многочисленные кланы. Движимый любопытством, я поставил ногу на перекладину одной из лестниц.

— Можно туда заглянуть? — спросил я у Симона.

Тот энергично замотал головой.

— Нельзя.

— У нас будут какие-нибудь неприятности?

— У тебя — нет. Ты уедешь. А я останусь.

Дом семьи Симона стоял на краю пуэбло, над обрывом. Мы вошли в низкую комнату с альковом, с побеленными глиняными стенами. В алькове два широких деревянных ложа, застланных плюшевыми покрывалами. Над ними олеография религиозного содержания — Христос, идущий по ниве. За первой комнатой — вторая, с буфетом, уставленным фаянсовой посудой, и стандартными фанерными стульями вокруг обеденного стола, а за нею — просторная кухня. Везде тень и прохлада, пахнет чисто вымытым полом и сухими травами. Ничего необычного. Однако вскоре замечаешь ярко раскрашенные бесформенные куколки, выстроившиеся рядком на полке по соседству с иконой. Это еще куда ни шло. Эти изображения домашних духов «качина» вмещаются в пределы мира, создаваемого детским воображением, и нисколько не противоречат слегка сентиментальному отношению к эстетическим традициям. Но вот скромно прячущиеся по углам деревянные барабаны, кожа которых стала от ударов до прозрачности тонкой, разбросанные там и сям глиняные трещотки и прежде всего развешанные по стенам многочисленные мешочки с растертыми в порошок травами и зернами индейской кукурузы — субстанцией, обладающей священной и магической силой, — это уже полагалось воспринимать всерьез, к этим предметам под бдительным оком Симона мы не осмеливались даже прикоснуться.