Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

Так все-таки — где идеал?

— Уж во всяком случае не там, где корни дерева порывают с землей, где они стараются выйти в вершины…

— Послушайте, послушайте! Это говорит дерево Буджум. Из Нижней Калифорнии.

— Плохо, когда все чувствуют себя вершинами. Хорошо, когда все чувствуют себя корнями.

Так говорит дерево Буджум, и у него есть свой опыт.

У дерева Буджум корни не рвутся в вершины, но зато вершина не прочь стать корнем. Она делает это просто и без всякого сожаления: наклоняется вниз, углубляется в землю, и у Буджума оказываются два корня, которые кормят его с двух сторон.

И дело здесь не в усиленной кормежке, не в повышении благосостояния (что само по себе тоже немаловажно), а в том, что у Буджума вершины не противопоставляют себя корням, а потому и корни не стремятся порвать с землей, чтобы выйти в вершины.

Здесь каждый корень чувствует себя вершиной, не порывая с землей. И вершина чувствует себя корнем, оставаясь вершиной.

Просто, кажется?

Просто, когда это объясняешь корням.

И совсем не просто, когда это объясняешь вершинам.

Живет на свете Баобаб — как ободрение всем живущим.

За свои пять тысяч лет он многое повидал. Рождение и гибель держав, величие и падение фараонов. Ураганы, несущие смерть. Потопы, несущие смерть. Пожары, несущие смерть. Дикие табуны и дикие орды…

Но живет на свете Баобаб. Как ободрение всем живущим.

Его рубили, ломали и жгли, с него сдирали кожу, с живого. Его пытались сломать, пытались согнуть, но как его согнешь, когда у него тридцать метров в обхвате? Были землетрясения, все вокруг сотрясалось, а он стоял, как положено стоять тем, кто намерен простоять тысячелетия. И все, что было срублено, содрано с него, — отросло.

Пожары прожгли его насквозь, выжгли самую сердцевину. Но он все равно живет. И цветет. Когда отцвели державы и фараоны, отшумели и пожары, и потопы, и дикие орды, и табуны — он все равно цветет, он живет. И даже не затвердел от всех этих испытаний.

Нет, он не затвердел, древесина у него мягкая, недаром ее любят жевать слоны. Баобаб не возражает: пускай жуют, всю не сжуют — тридцать метров в обхвате. А из коры его вьют веревки, и он тоже не возражает: новая кора отрастет. И плоды новые отрастут, и листья новые отрастут, хотя вечно их кто-нибудь объедает.

Пускай объедают, пускай жуют, пускай даже вьют веревки — Баобаб не станет протестовать, у него для этого слишком мягкая древесина. Да и разве только из него вьют веревки? Нет, не только из него. За пять тысяч лет он смог в этом убедиться.

Всем трудно, думает Баобаб, но — ничего не поделаешь. Живешь — надо жить. Надо жить…

И живет на свете Баобаб. Как ободрение всем живущим.

В мезозойскую эру не было на земле ледников и почти совсем не было холодов. Мягкий климат, дремучие пралеса… Было очень хорошо на земле в мезозойскую эру.

Появляются новые горы, новые моря, вокруг которых разбиваются приморские парки. И на всей земле — ни единой пустыни. Разве это не хорошо?

Но спросите у первого встречного грызуна (из самых первых на земле млекопитающих):

— Грызун, тебе хорошо?

И он ответит:

— Нет, мне нехорошо. Потому что не столько я грызу, сколько меня грызут. Не забывайте, что мы живем в век динозавров.

А спросите у первой встречной черепахи (из самых первых на земле черепах):

— Черепаха, тебе хорошо там, под панцирем?

И она ответит:

— Нет, мне нехорошо. Потому что по нашим временам — разве такой нужно иметь панцирь?

А теперь спросите у первого встречного динозавра… Динозавр в переводе «страшный ящер», но вы не бойтесь, смело подходите и спрашивайте:

— Тебе хорошо, динозавр?

И как вы думаете, что он вам ответит?

— Нет, мне нехорошо, — скажет он. — Мне страшно… Конечно, страшно. Ему, страшному, страшно. От себя ведь не спрячешься.

Вот она, мезозойская эра: все как будто есть — и леса, и моря, все вокруг хорошо, но от себя не спрячешься. Под самым надежным панцирем от себя не спрячешься…

Динозавры вымерли в свой собственный век.

Медуза Цианея, величайшая из медуз, никогда не отделяла себя от океана.

— Зачем мне панцирь? — говорила она, когда все увлекались панцирями. — Зачем мне раковина? — говорила она, когда океан заполнили раковины самых разных систем. — Я ведь живу в океане, это мой океан. А чего бояться мне в своем океане?

Медуза Цианея могла бы считаться хозяйкой океана. Во-первых, род ее здесь самый древний, а во-вторых, роет ее — тридцать метров, размеры вполне подходящие. Но медуза Цианея не считает себя хозяйкой океана, потому что не отделяет себя от океана.

— Нас с океаном водой не разольешь! — любит шутить медуза Цианея.

И это правда. Медуза Цианея, как и все представители ее древнего рода, имеет право рассматривать себя как часть океана: ведь она на девяносто восемь процентов состоит из воды. В ней всего два процента примесей, а в остальном она — океан, тем более что ведь и океан не без примесей. Вот и получается, что она — часть океана. Конечно, совсем небольшая часть, даже если учесть все ее метры, но зато — часть океана. (Что лучше: быть маленькой частью большого или большой частью маленького? Этот извечный вопрос никогда не возникал перед медузой Цианеей.)

Вот поэтому медуза Цианея никогда не будет хозяйкой океана: разве может быть часть хозяином целого? Нет, у океана другие хозяева — те, которые пытаются себя от него отделить.

И пусть они отделяют себя, пусть заковываются в панцири и прячутся в раковины, им это необходимо, потому что они — чужие в океане. А чего бояться ей, медузе Цианее, которая здесь своя? Настолько своя, что порой даже трудно сказать — где кончается океан и где начинается медуза Цианея.

Светлячкам повезло.

Сами-то они невидные, неприметные — одна слава, что светлячки.

А откуда слава?

От жен.

Это жены их светятся, пока мужья где-то летают.

И пока мужья где-то летают (а они только и делают что летают), жены их сидят дома и светятся, светятся своей верной любовью. Чтобы мужья-светлячки с пути не сбились (а они только и делают что сбиваются), чтобы нашли дорогу домой…