Сергей Смирнов - Без симптомов. Повести и рассказы

Скверно мне было. Только что хлопнул дверью. Ума хватило; Разругался с любимой женщиной… Вы когда-нибудь падали лицом об лед? Холодно, очень твердо и очень больно… Вот так мы с ней и поговорили - ссоры никакой, в сущности, и не было…

В те времена… эх… в те самые времена я был очень уверен в себе. Пять лет подряд я заколачивал деньгу по Курортным эстрадкам, где пустые бутылки катаются по углам… Добрые дяди с толстыми мягкими пальцами, с толстыми перстнями заказывали меня к ужину, на десерт. И платили по прейскуранту меню. Хорошо платили. Я был уверен в себе. Я знал себе цену. Точную. В рублях. Как матерые головорезы прошлых веков, когда объявляли по всему царству-государству цены за их головы. - Я гордился своей ценой. Я был наравне со знаменитыми бандитами, достойными салона , мадам Тюссо. Потом, когда я правдами и неправдами пробился на Всесоюзный конкурс и выскочил в звезды, моя цена разродилась еще одним ноликом, и я задрал нос еще выше. Про родные курортные пенаты я не забыл, а добрых дядей вокруг прибавилось. Они постоянно напоминали мне мою себестоимость. А мои дружки дурачились - они играли со мной в аукцион. Однажды - в каком-то сочинском кабаке - мы шутя подсчитали на салфетке цену всей нашей честной компании. Получилась веселенькая сумма.

Кто-то ухмыльнулся тогда:

- Этот капиталец - да на мирные бы цели: выстроили бы дюжину яслей.

- Три больницы, - добавил другой.

- Четыреста пивных, - кто-то пробормотал спросонок, и все заржали - хмельно, во всю глотку.

…Женщины, наши женщины, таращились на меня, как на золотую статую Шивы: «…Ах, как это обалденно модно! И фантастически дорого!»

…Ирина появлялась среди нас редко… Нашим был ее старший брат Алик, директор бара. Она жила в Москве и тогда училась в медицинском. К брату она приезжала на летние каникулы, и нашу компанию на дух не переносила. Бродила одна по горам, а по вечерам книжки читала… Брат любил ее по-своему, «по-барски», гордился ею и хвастался своим родством с «будущим министром здравоохранения»… На вечеринках у Алика она тем не менее не пряталась:-наоборот: лихо вправляла мозги самым дорогим мальчикам, танцевала лучше всех и вообще держалась великолепно… Дело должно было кончиться раздором - им и кончилось: наша компания раскололась на две фракции. Одна, более многочисленная, потому что к ней сразу примкнули наши девочки, стала Ирину тихо ненавидеть. Тихо - из боязни перед Аликом: он такого отношения к своей сестре не потерпел бы и устроил бы всем недоброжелателям баню… Он у нас был скор на всякие расправы. Во второй фракции оказались мальчики, которые в нее безнадежно. влюбились. Я дольше всех продержался равнодушным центристом… Потом некоторое время переметывался то к одним, то к другим - и, наконец, к ужасу наших девочек и к своему собственному полному недоумению, осел на дне, во фракции безнадежно потерянных для дела и общества…

Впрочем, что тут недоумевать: она была среди нас, точнее, как бы около нас, одна такая: вся из себя неприступная, непонятная, не ставившая меня ни в грош…

Этот чертов переход. Я все стою, будто к месту прирос. Кругом грохот невыносимый. Все суетятся, толкаются… А мне вдруг совсем невмоготу стало - того и гляди стошнит. И понять никак не могу, отчего ж мне так паршиво… Но догадываюсь наконец - от музыки. Дешевенькая, знаете ли, такая мелодия. Шлягерок какой-то модный, знакомый, осточертевший… а голосок слащавый, дебильный. Поднимаю глаза - и вижу этого типа. Его «Жигуленок» стоял перед «зебровой дорожкой», в первом ряду… Он только что подъехал и теперь тоже ждал зеленый…

У меня в мозгу эта картинка отпечаталась как фотография. Мне все еще снится иногда страшный сон: чудится, будто вся моя память превратилась в одну-единственную фотокарточку.

У типа было совершенно восковое, бесчувственное лицо. Лицо валютчика, матерого торгаша. Я эту публику узнаю сразу, насмотрелся когда-то. Его глаз. я не видел. Он прятал их под модными «спектрами». Модная причесочка, из-под фена, проборчик стрункой. Спортивные скулы. На пальце печаточка с золотой монограммкой - я разглядел. А пальцы на руле прямо так… нежно лежат. Ноготки пилкой обточены. От этих типов всегда зверски воняет французской туалетной водой, по четвертаку флакон… Я чувствовал этот запах, стоя в трех метрах от машины.

Я таращился на него и пытался понять, за что же я его так невзлюбил. Ведь повидал этого сброда по кабакам да по курортам ого-го сколько… Иммунитет нажил на эту братию. А тут меня всего выворачивало - я был готов ему в горло вцепиться.

И вдруг дошло до меня, как ледяной водой окатило: тошнотворный шлягерок доносился из его машины - этот тип завел кассетку, поразвлечься в дороге. А шлягерок-то - мой, родной. И пел его я. Жизнерадостным, дебильным голоском. Это я, как бездарный трактирный паяц, холоп, служил сейчас сытому типу, ублажал его надушенную французским коньячком печенку. Как живой человек я для него не существовал вообще - только в виде бездарного шлягерка, штриха фирменного автомобильного комфорта.

Я стоял рядом - ненавидел его, а он и в ус не дул. Он невозмутимо дождался своего зеленого света, мягко газанул и исчез…

Я ненавидел себя. Я возненавидел в себе трактирного паяца, всегда готового дебильным голоском ублажать сытенькую, гулящую публику. Я впервые представил себе в лицах очередь за моими модными дисками и кассетками, и она вдруг напомнила мне скопище брейгелевских уродцев. Кому из них я бы спел от души?.. Упаси, боже.

Меня аж озноб пробрал. В душе - пустота полная. Я ощущал себя перегоревшей лампочкой с темным вакуумом внутри.

Подошел постовой. Узнал, заулыбался угодливо, забеспокоился… И я наконец побрел на другую сторону. До дому уж не знаю как добрался. Еле дотерпел до вечера - и помчался к Максу.

Макс был моим лучшим другом. Он - дьявол во плоти. Раньше я его так в шутку называл, потом уже почти всерьез. Спросите, зачем я выбрал себе такого дружка?.. Это - единственный человек, с которым можно было откровенно поговорить… Увы, в детстве друзей-то много было, а потом как-то растеклись всё… Чем больше горланил на эстрадках, тем меньше их становилось… С моей-то тиражированной физиономией - какие друзья! Весь мир раскололся надвое: одни смотрели на меня со снисходительным презрением; для них я - модный, но дешевенький шансонье. Другие - с подобострастием, и готовы были разорвать в клочья - на сувениры.

Макс - единственный, кто меня понимал и при том не сочувствовал. Он наблюдал за мной, как наблюдают за мотыльком, бьющимся об лампочку, с равнодушным любопытством: обгорит или нет… Мне с Максом было легко.

Когда мне было плохо, я шел к Максу. Он - пижон и циник. Он тоже круглые сутки носит модные «спектры». Его глаза можно увидеть, только когда он набычивается и смотрит на вас поверх оправы… Так он может сделать, когда вы соберетесь с ним поспорить, - и вы сразу будете сбиты с толку: глаза у Макса будто вырезаны из жести. Он - звукорежиссер вокально-инструментального ансамбля, с которым я проработал лет пять. Себя он любит называть «бывшим». «Бывший инженер-радиоэлектронщик», «бывший красный диплом», «бывший бард», «бывший отличник в школе», «бывший вундеркинд» и прочее-прочее…