Герман Малиничев - На суше и на море 1966

Солдат-отпускник подвозит меня на своей машине до Околичной. Потом возле меня затормозила огромная «Прага» с прицепом. В кабине молодые ребята-венгры. Впрочем, они прекрасно говорят по-словацки. Мы делаем остановку в Чалове, потом не спеша поворачиваем на Братиславу. Один из попутчиков что-то горячо говорит мне. В конце концов я понял, что тут неподалеку где-то замок, в котором жила одна красивая «русски жена». Интересно, кто это? Мой собеседник говорит, что сестра ее была замужем за нашим «великим списователем». За кем же? Оказывается, за Пушкиным! Здорово, неужто сестра Натальи Гончаровой? Оба парня уверяют меня, что все именно так, они были там на экскурсии. Отчего ж мне не верить: здесь так любят экскурсии. И любят русских невест. Еще брненский князь в XIV веке вывез себе из Киева красавицу супругу. А наш Иржи в XX вывез мою свояченицу…

— Пекна, пекна, — горячо уверяют меня оба парня. — Красивая, красивая…

Я киваю с таким видом, словно это моя заслуга.

Вот и Братислава — третий по величине город страны, столица полюбившейся мне Словакии. Новый город. Каким он мне покажется? Что увидишь в нем, что запомнишь? Человек не счетно-решающее устройство, он не может быть совершенно объективным. Что успеешь увидеть, каким будет настроение, как ответят на твой вопрос на улице, в автобусе: улыбнутся или нахмурятся? От этого зависят твои впечатления. Обидно, конечно, что мелочи могут испортить настроение, но ведь так бывает. Я брожу по братиславской набережной и думаю о Словакии.

Я уже видел блистательные древние города, костелы, заводы, музеи. И вот — огромная Братислава. Мне вспоминается, что в Москве мой друг — художник Витюша, который знает, наверно, всех графиков Европы, говорил мне, чтобы я обязательно повидался с Альбином Бруновским, если попаду в Братиславу. Я листаю телефонный справочник. Набираю номер. Женский голос отвечает, что пан Бруновский дома, что он говорит и по-русски, и по-английски. Я сказал, что хотел бы взглянуть на его работы, это минут на десять, не больше…

Раухова, десять. Длинный одиннадцатиэтажный дом. Перед ним лужайки, пространственные композиции, грохот трамвая. Художник встречает меня у подъезда. Это высокий, красивый парень лет двадцати семи. В своем современном малометражном кооперативном кабинете Альбин Бруновский кладет передо мной груду листов станковой графики и оформленные им книги: Леонид Андреев, Гоголь, Бальзак, Бабель, Стах, Доминик Татарка, Вознесенский, Евтушенко, английские народные сказки, восточные сказки — целая гора книг. Альбин смеется:

— Нас мало, книг много, приходится много работать. Еще показать? Да отдохни.

Входит жена художника Ика с маленькой Ганной на руках. Бруновские просят рассказать, что я успел повидать в Словакии.

— Фантастично! — говорит Альбин. — Чудово!

Удивительный у него дар слушать, радоваться, отдыхая от огромной своей работы: станковая графика, преподавание, книги. Иллюстрации его поражают тонким психологизмом, зрелым мастерством исполнения. Мне приходилось видеть пражское издание «Мертвых душ» с отличными иллюстрациями Ромберга. В Братиславе вышло свое, иллюстрированное Бруновским, и мне не забыть его Коробочку: вот она провожает бричку Чичикова, а сама думает, думает, медленно ворочая жерновами мыслей, смотрит вдаль сосредоточенно-туповато. Конечно, мертвые души ей ни к чему, но не надул ли заезжий. Хороши и «мертвые души», русские мужики, особенно один, с топором на плече. Глаза у них закрыты, мертвые ведь, а может, и не мертвые, может, просто уснули, а если проснутся, — беда будет… Конечно, не все гравюры и иллюстрации Бруновского были мне понятны. Он учился у Винцента Гложника, преклонялся перед малознакомыми мне Максом Эрнстом и Дали, Клее и Миро…

Альбин интересуется моими планами.

— Домой? Э, сегодня не выберешься. Не отпустим, Ика? Пойдем лучше пройдемся к художникам…

Мы заходим в одну студию, другую, благо всё рядом. Какие-то дружелюбные бородатые и безбородые парии, по большей части молодые. Скульпторы что-то сваривают из железного лома, какие-то пространственные композиции, какие-то удивительные, причудливые скульптуры. Я уважительно спрашиваю, где они научились сварке.

— Это недолго, на ускоренных курсах…

Работяги. Славные ребята.

Мы заходим к графику Яну Лебишу.

— Гонза, принимай гостей, — кричит с порога Альбин. — Мы ненадолго. Мы знаем, что тебе некогда. Посидим часа три, выпьем немного виски, может, закусим. В доме ни крошки? Ну мы совсем немножко. Да ты не пугайся…

Да нет, Лебиша не запугаешь. Он тоже не страдает отсутствием чувства юмора. Это видно и по его рисункам. Сейчас он работает над иллюстрациями к «Путешествиям Гулливера». За последние год-два здесь уже вышло два издания «Путешествий». Лебиш иллюстрирует новое: его Гулливер — судовой забулдыга — доктор с носом, покрасневшим от злоупотребления горячительным. На этом носу причудливый лабиринт склеротических жилок, и уж в этот лабиринт Гонза вложил все свое умение, будьте спокойны. Меня поражает, как великолепно иллюстрируют здесь многочисленные переиздания классики. Вот тебе и «дедина»! Мы пьем кофе, рассматриваем великолепную коллекцию сабель и кинжалов, развешанную по стенам, потом двигаемся дальше.

Долго плутаем по улицам Братиславы. Вот новый Дом искусств. Внизу кафе, джаз-клуб, наверху выставочные залы, еще выше — издательства. Мы проходим по залам интересной выставки рисунка и скульптуры: процентов на девяносто девять здесь то, что мы условно называем модерном. Внизу в витринах организована продажа произведений искусства. Деньги идут в пользу районов, пострадавших от наводнения.

Мы добираемся до Червены-Крыжа. Внизу в дымке расстилается Братислава. За рекой Венгрия и Австрия. На Червены-Крыже живут художники, те, что постарше, в том числе и учитель Альбина Винцент Гложник. Он сам выходит на звонок к калитке как раз в тот момент, когда Альбин взбирается на забор, чтобы вызвать профессора через окно из кабинета второго этажа.

Профессор выглядит старше своих сорока двух. Он очень простой, добрый, усатый. Он легко загорается, шумит, шутит, а потом вдруг устает, тускнеет, тяжело дышит, но потом загорается снова. Он в расцвете таланта, и у меня впечатление, что он работает на износ. Профессор только что вернулся из Италии, где написал кучу великолепных этюдов: Рим, Капри, Сорренто. А до того он провел месяц на Ораве, это еще одна гора этюдов. Прекрасные реалистические этюды.

— Ох, Орава! Я и не думал, что там есть такие уголки! — восклицает он.

— Мой любимый край! — вторит Альбин, изъездивший Ораву вдоль и поперек.

Этюды Гложника — это лишь заготовки к его сложным и прекрасным философским картинам. С Оравы, кроме этюдов, он привез тридцать удивительных картин, где уже трудно узнать пейзажи Оравы, где только борение черного и красного и стремительный излом боя, где падает сломленным благородный рыцарь добра, но торжествует его правда, правда обреченного донкихотства…