Герман Малиничев - На суше и на море 1966

Гребем и гребем. Поворот следует за поворотом. На сравнительно чистом плесе Уварович перестает грести и, осторожно положив поперек обласа весло, поворачивается ко мне:

— В Яркинской округе, или, по-вашему, по-ученому, в бассейне, я насчитываю тридцать два озера. Это только на нашей Цингалинской земле. А в сторону Увата, на юг, озерам счета нет. Также и в Ковдинскую, западную сторону все сплошь сора, рям [10] Сор — по-хантыйски озеро, рям — сосновый низкорослый лес на моховых болотах. и сосновые гривы. Ендырь, Чертов, Чебачий, Сырковый, Ершов, Кривой, Аксакай, Шелудков, Светлый, Сухардуй… Это только самые большие сора. До самого стыка Конды с Иртышом все сора и сора, многим из них и имени-то нет.

— И все они рыбные?

— Все. Нет такого сора, где бы не водилось рыбы.

Минут десять мы молча гребем.

— Там, в вершине, на дальних сорах, мне много чудес повидать привелось, — задумчиво произносит Уварович, отталкивая корягу.

— Расскажи что-нибудь, — прошу я, изнывая от жары и духоты. Уварович ловко, почти незаметным движением отвел обласок от предательского топляка.

— Ладно. Я тебе коротенько расскажу, как впервые на Ендырский сор попал, — усмехается он и закуривает. — Однако в пятидесятом году уже где-то по приморозкам я на Щучьем бору оленя ранил, да, видать, легко, зверь на север подался. Тропил я его до сумерек и попал в дремучий рям: кочки с багульником по пояс, еле-еле пролезаешь. В лешаковой тьме упал несколько раз, ободрался, проклял всех чертей и все же кое-как вылез на гриву. Гляжу: толстые сосны, под ногами сухо, ягель мягкий. Отдохнул малость и подался бором. Прошел с километр, и вдруг озеро обозначилось. Переночевал, а утром смотрю и глазам не верю: громадный сор! Противоположного берега не видно. Вода как слеза. День бродил, нигде следов людских не обнаружил, зато уж на оленей да на глухарей насмотрелся. К вечеру место поудобнее выбрал, ночлег устроил, плотик маленький связал, с него окуней наудил и выставил на пробу три жерлицы. Шнуры капроновые, крючья кованые, не то что щуку — лошадь такая снасть удержит. Я лежал у костра, ждал, когда чайник закипит, и вдруг… бух, бух! Рыбина у жерлицы зашумела. Я скорее на плотик, подплываю к первой жерлице. Шнур струной натянут, а кол так и гнется, вот-вот из песка вырвется. Попробовал потянуть. Помаленьку шнур подбираю, не тороплюсь, чувствую, тащится тяжесть, что бревно. Этак с минуту волоклось, а потом… как рванет! Я и сейчас не знаю, как в воде оказался, шнур бросил, насилу на плот выкарабкался. Мой кол по воде запрыгал и в глубине скрылся. Причалил к берегу, разделся, сушусь у костра и снова… бух, бух! Я — на плот. Гляжу: и вторая жерлица распущена, кол так и дрожит. Думаю, стоп, ведьма, ты меня теперь не проведешь. К колу веревку привязал, выдернул его и на берег: там-то опора надежнее. Принялся вываживать, чувствую, силы наши как есть равнехоньки. Бились мы так долгонько. Все же устала. Подволок я ее на мель. Брюхо белое показалось. Я за ружье… трахнул. Она, голубушка, и затихла. Не видывал до нее подобной оказии. Акула и акула! Длина чуть не в рост человека, а вес не менее сорока килограммов!

Я невольно улыбаюсь.

— Смеешься? Черт с тобой! Смейся, смейся! Одно должен помнить: ужо будет время, я докажу тебе. — Уварович в сердцах сплевывает и с такой силой гребет, что я еле успеваю подруливать.

— Да что ты, Василий, я, ей-богу, не смеюсь! Так просто улыбнулся. Но уж очень все это фантастично.

— Фантастично? А чего вы, инженера, вообще-то знаете? По одним только инструкциям да книжкам живете, — проворчал он.

Скрипит днище обласа, медленно проплывают однообразные заболоченные берега. После маленькой ссоры мы оба неловко молчим. Какие сюрпризы готовит мне неведомый таежный край? Одно знаю: интересного будет много. Василий не такой человек, чтобы сочинять небылицы. Конечно, в рассказе о щуке в рост человека есть доля фантазии, но ведь в конце концов дело не в этом.

— Однако хватит, — наконец миролюбиво произносит Василий, — давай обедать. Тут как раз половина пути. Бор близко к реке подходит, место сухое, привольное.

Вылезаем из лодки. Мой проводник занялся стряпней, я поднимаюсь из прибрежного ряма в сосновый бор. Как тут легко, светло и весело! Чистый ягель ровной скатертью устилает высокую гриву. Под порывом легкого ветра чуть слышно шепчутся редковатые сосны. На земле кустится брусничник, усеянный прошлогодней почернелой и сморщенной ягодой, она приторно сладка и пьянит. Хватаю горстями, ем. Потом бреду по бору и выхожу на маленькую полянку.

Осматриваюсь и протираю глаза… Вся поляна пестрит рядами белых грибов. Да, да, именно белых! Крепкие, увесистые боровики, все как на подбор, величиной с детский кулачок, ровными семейками расселись по поляне. Середина июня! А тут на тебе, белые грибы. Я осторожно начинаю срезать их, в пятнадцать минут набираю груду отборных боровиков. Грибы везде. Их сотни, тысячи. Повсюду торчат черные шапки.

— Ну чего ты тут нашел? — выводит меня из оцепенения голос товарища. Я оборачиваюсь.

— Да вот, Вася, чудо увидел: белые грибы.

— Грибы! Эко диво! А я думал, уж не зверя ли какого углядел. Здесь каждый год гриба полным-полно. С конца мая из земли лезть начинает и прет до заморозков. По всем Яркинским борам. Одни олени да зайцы и едят их.

Может, в городах его и ценят, а здесь он не в почете. Наши бабы больше на грузди нажимают, те хоть в засол идут. А эти? Только сушить. Невыгодны они нам: мороки много. Пойдем чай пить, а на грибы еще насмотришься.

И снова после обеда длинные Яркинские плесы. К закату наш путь преграждает мост из тесаных плах.

— Доехали! — Уварович выскакивает на настил и подводит облас к берегу. — Тут стоит телефонный кордон, Вершиной называют. — Он привязывает облас.

Взвалив на плечи рюкзаки, идем тропкой.

На большой поляне одиноко высится новый пятистенник. Нас встречает лишь один маленький белый щенок. Он юлит перед собаками, скуля, доверчиво лижет им морды. Лайки огрызаются. Щенок падает на спину и жалобно повизгивает. На кордоне никого нет, на дверях висит замок.

— Опять сторож где-то запропал! — сердито сплевывает Василий. — Хоть бы о собачонке позаботился, вовсе щенчишко оголодал.

Присев на корточки, он любовно гладит щенка и дает кусок хлеба. В стороне я замечаю избушку.

— Может, здесь остановимся?

— Пожалуй. Это стан колхозных рыбаков.

Идем к избушке. Но и там замок.

— Ну и дела, — качает головой Василий, — дожили… в тайге замки появились!

Мы разводим костер, ужинаем и, поговорив о таежной жизни, укладываемся спать в старом балагане.

…Сон мой прервал чей-то вопрощающий голос. Часы показывали полночь. Я оглянулся: Уварович крепко спал. Снова было улегся, и тут кто-то из белесой тьмы громко спросил: