Мюррей Лейнстер - На суше и на море 1960

— Ну, Камга задула, — заметил Сабьяш и стал натягивать свою порыжевшую, подбитую ветром куртку.

Камга — глубокий шестикилометровый залив на крутом повороте озера к югу, высылающий по вечерам холодные воздушные струи из-за «теплого берега» Яйлю.

Ночевали возле Яйлю — поселка Алтайского заповедника, занимающего сотни тысяч гектаров вдоль восточного берега озера.

Утром, вслед за озером, поворачиваем на юг. И сразу, словно из просторного и светлого вестибюля, входим в величественный и строгий зал. У входа в него справа, против Камги, круглой алтайской шапкой лежит лесистая гора Купоросная. За ней бухта Чодор — единственное в этой части левого берега место, куда можно пристать во время бури.

Слева серая крепостная стена хребта Корбу, поднявшаяся на две тысячи метров, вся как на ладони — от зеленого подножия, опершегося на побережье, до белых вершин, на которые уже пришла зима.

Плывем вдоль неприступного восточного берега возле Корбу. Неожиданно открывается вход в ущелье, по нему вливается в озеро речка. Густой и глубокий гул доносится из ущелья. Заходим. Среди черных скал мечется в пене и брызгах «белый огонь» водопада. Долго любуемся: десятиметровый Большой Корбу — самый красивый из водопадов озера.

Плывем дальше. Громады хребтов с обнаженными головами вздымаются теперь по обоим берегам озера, круто посылая острые скалы в воду. По хребтам лепится тайга, пришедшая на смену светлым березовым рощам. Вода потеряла голубизну. Она черна, как нефть. Трехсотметровой толщей лежит она тут, против хребта Корбу. Вспомнилось: еще большей глубины достигают только два пресноводных озера нашей страны — Байкал и Иссык-Куль. Берега раздвинулись на четыре, а в южной части на шесть километров. Там, в пятидесятикилометровой дали виднеется хребет Туолок — «Полено», лежащий поперек озера.

Как неожиданная улыбка на суровом, нахмуренном челе, промелькнуло у подножия горы Улюк — «Победитель» устье голубой веселой Кокши. Вся в белой пене прыгает она по валунам, спешит сюда из ущелья к широкому пляжу, усеянному песком и звонкой серебристой галькой, к просторной роще, подступающей к самому берегу. Нет, наверное, другого более очаровательного уголка на озере, чем устье Кокши. Говорят, ранней весной весь этот плоский мыс розов от цветущих зарослей вечнозеленого маральника-рододендрона. И сейчас, в начале осени, мы нашли в них несколько веток с большими и нежными цветами.

За Кокшей опять потянулись отвесные скалы. Вот в этих самых неподходящих местах в конце дня и настигла нас низовка. Резкий порывистый ветер сразу вспорол маслянистую водную гладь. Словно в лихорадке задергался парус. Лохматые водяные валы обступили шлюпку, беспорядочно затолкались вокруг, и она заметалась среди них, черпая бортом воду. Затем ветер и волны погнали нас к берегу, черно-сизой стеной надвигавшемуся слева.

Положение становилось рискованным. Все с тревогой смотрели на лоцмана, сидевшего на корме у руля. Его густокоричневое, прокаленное ветрами морщинистое лицо было невозмутимо. В углу рта попыхивала неизменная трубка, и только глаза сузились, стали жесткими.

— Снимай парус. Самые сильные ребята на весла, — коротко командовал он. — Зачем на берег смотреть, что там видишь? Вперед себя смотри. Девчата, воду черпать!

Барахтаясь в волнах, шлюпка постепенно выравнивалась вдоль берега. И уже в полной темноте по своим, ему одному ведомым приметам нашел Сабьяш пологую береговую полоску, благополучно принявшую нас с высокой волны на хрустящую гальку.

Следующим утром мы не сразу смогли разобраться, что было сном и что реальностью: ночное ли наше скитание по волнам возле утесов или то, что открывалось глазам теперь.

Бури не было и в помине. Не было и мрачных утесов. Перед нами в густой пелене только кусочек пустынного берега, а впереди безжизненная гладь, словно старое, давно отслужившее зеркало. Обессиленное бурей озеро даже не шелестит галькой. Утихли все 77 ветров.

Эта поразительная перемена не вызывала особенно радужных надежд. Туман мог продержаться неопределенно долго, мог снова обернуться бурей. Сидеть на пустынном кусочке берега не имело смысла.

Отплыли, и сразу погрузились в вязкую мглу. С открытыми глазами мы чувствовали себя слепыми. Всем как-то не по себе на этой мертвенно застывшей поверхности, где лишь всплески весел да постукивание уключин нарушают безмолвие и неподвижность. Голоса наши звучат неестественно громко, и мы невольно умолкаем. Только Сабьяш, как всегда, благодушен и невозмутим. Каким-то особым чувством безошибочно определяет он направление, то и дело побалтывая в стоячей воде рулевым веслом.

Но озеро, видно, еще не исчерпало весь арсенал своих эффектов. Снова задули из его ущелий сквозняки-ветры, театральным занавесом пополз вверх туман. Сначала открылся водный простор, затем выступили подножия гор. Выше, выше становятся горы. Открыв их совсем, тяжелый занавес остановился. И только мягкие клочья его оторвались, зацепившись где за макушку горы, где за утес, и повисли на них. Перед нами открылась высочайшая среди всех вершин, обступивших озеро. Трудно представить себе что-либо более законченное, стройное и сурово простое, чем эта гранитная громада, уходящая мощными террасами ввысь и украшенная серебряными нитями водопадов.

— Алтын-ту, Золотая гора, — указывает Сабьяш на вершину.

— Сделаем остановку, поднимемся, — предлагает один из наиболее горячих скалолазов.

— Долгая остановка будет, — усмехается проводник, — Две тысячи четыреста метров высота. Пойдешь прямо — пять километров до вершины. Только этой дорогой, кроме птицы да горного козла, никто не пройдет. А людям надо в обход 35 километров идти через Чулышманскую долину. Хочешь, — обернулся он к скалолазу, — поплывем к ущелью, посмотрим. Есть тут такое ущелье Аю-кечпес называется, по-русски значит «медведь не пролезет», или вон то, Аю-таркты— «медведь убьется».

Подплываем к берегу. В отвесных скалах узким коридором прорезывается грозное ущелье. Его мокрые холодные стены нависают над самым берегом. Хаотическое нагромождение обломков скал, камней заполняет дно ущелья, довольно круто поднимающееся вверх. Между камнями пробивается небольшой поток, а из темной глубины доносится шум водопада. Действительно, медведь убьется.

Остается любоваться Золотой горой издали, и Сабьяш рассказывает о ней и об озере алтайскую народную легенду, которая, впрочем, уже вошла в литературу:

— Был в этих местах большой голод. Люди умирали, скот умирал. Один алтаец нашел у озера кусок золота с лошадиную голову. Обрадовался. Пошел к соседу: «Дай за золото кусок хлеба», тот не дал, пошел к другому, третьему — никто не дает. Поднялся тогда алтаец на эту гору и бросил золото в озеро. А за ним и сам бросился. С тех пор гору зовут Алтын-ту, а озеро — Алтын-коль — Золотое озеро.