Александр Карнишин - Фантастическая политика и экономика [Сборник рассказов; СИ]

Мышцы устали улыбаться. Но как же не улыбаться, когда друг приехал? А Генка видел, видел…

— Вот всегда я тебе, Вась, говорил: лучше ты стакан портвейна засандаль, чем одну сигарету выкурить. Во-первых от стакана тебе почти никакого вреда, в отличие от. Во-вторых, окружающим никакого вреда. В-третьих — незаметно это. Понимаешь? А вот если ты и куришь и пьешь… Или бросил, что ли?

— Вот еще, — выпятил грудь Василий Аркадьевич. — Не в нашем возрасте резкие повороты устраивать.

— Ну, тогда, пока женщины твои стол накрывают, вмажем, дружище? А? Как в старые времена — вмажем? Василий Аркадьевич сразу как-то сдулся…

— Понимаешь…, — начал он осторожно.

— Да, понимаю, понимаю. Пошли уж в твою будку! Справа от автобусной остановки, на самом виду, стояла вторая будка. Тоже тесная и тоже прозрачная насквозь. Только там еще стоял специальный столик. На тот столик и выставил Генка привезенную из теплых краев бутылку крымского розового портвейна «Алушта». И тут же, как в зоопарке, сгрудились опять какие-то за стеклом.

Стали показывать пальцем. Стали по стеклу стучать, чтобы внимание привлечь. Но друзья, если чего решили, так ни на кого внимания обращать не будут. В два стакана плеснуло ароматным напитком.

Замерли оба, глядя в глаза друг другу…

— Ну, будьмо! В дверь снаружи настойчиво стучали. Две девочки лет по восемнадцать строго смотрели на выпивающих:

— Вы что же, не русские, что ли?

— Я — украинец, — весело заявил Генка, и от него сразу отвернулись. И правда — что с иностранца взять?

— А я уж и не пойму… У меня и татары в родне, и евреи, и немцы, и русские, и украинцы… О! Еще прабабка — цыганка! — сказал осторожно Василий Аркадьевич.

— Это не имеет никакого значения. Дело не в крови, а в своем мироощущении. Вот вы себя кем чувствуете?

— Ну-у… Русским, наверное.

— Так что же вы? Как же вам не стыдно? Наверное, и дети есть?

— И внуки! — приосанился Василий Аркадьевич.

— Тем более! Тем более! Стыдитесь! Какой пример вы им показываете? А еще — русский… Издалека доносилось слитное скандирование. Это «новые русские» репетировали кричалки к объявленному заранее Маршу миллионов:

— Русские не курят! Русские не пьют! Русские нерусским всяко надают!

— Знаешь, что, — сказал Генка. — Иди ты пока в свою будку, покури по быстрому. А потом пойдем к твоим женщинам, будем есть борщ, мясо. Сало будем есть — я сало привез. И будем разговаривать, а то шумно тут как-то у вас. Неудобно.

И он стоял снаружи и смотрел. А Василий Аркадьевич давился дымом в прозрачной будке. А еще снаружи смотрели и тыкали пальцами школьники и школьницы… «Вот зимой,» — подумал Василий Аркадьевич, — «Будет все же лучше. Снежку нанесет. Морозом ударит — так никто стоять долго не будет. Можно будет покурить всласть.»

— А зимой у вас пьют? — спросил с интересом Генка, когда Василий Аркадьевич вышел из будки для курящих. — И как, тоже стучатся?

Никакого грохота и вспышек света, никакого ползучего густого тумана или запаха, как после грозы — вообще никаких световых и звуковых эффектов не было. Хотя, конечно, что-то ведь должно было быть — обязательно. Там же такая энергия используется! Вот в кино все в молниях было. А тут — просто в дверь тихонько постучали. Квартира у них была на первом этаже. Если подпрыгнуть, ухватиться за карниз, можно было стукнуть с улицы прямо в окно. Но это если друзья — они могли так шутить. А обычно же все стучали в дверь. В простую деревянную дверь с длинной трещиной посередине, крашеную темно-коричневой краской. Сашка открыл. В темноте подъезда стоял незнакомый лысый мужик. Он улыбнулся нерешительно и сказал:

— Здравствуй, Саша. Я — это ты. Сашка уперся «бычком» (так называла эту позу мама) и спросил:

— Вам кого?

— Мне тебя. Саш, я ведь к тебе из будущего.

— Ну, ни фига себе! — сказал Сашка и прикрыл рот ладонью. Дома не поощрялись всякие «фиги» и другие такие же словечки. Хотя с ними гораздо легче выражать свои эмоции. Одним словом можно много выразить. Но вот за слово, скажем, «жопа» или еще «сволочь» ругали так, что даже потом обидно было чуть не до слез. Но не наказывали.

Сашку за слова не наказывали, но ругали и воспитывали. Он читал фантастику. Любил фантастику. И знал всякое про будущее, каким оно непременно будет, про космос и полеты, про разные фантастические чудеса. Вон в недавней книжке туннель как в метро проводили под Северным Ледовитым в Америку. А уж марсиане, которые золотоглазые и смуглые… То есть, про гостя из будущего — это он понимал. Это было здорово. И еще Сашка был очень вежливый — так его воспитывали родители. Он чуть отодвинулся в сторону и сказал:

— Проходите. Мужик зашел, втянул шумно носом воздух, будто принюхиваясь, потоптался возле холодильника, будто примериваясь, потом скинул летние дырчатые иностранные туфли и кивнул:

— Ну, пошли к тебе, давай. Пошли скорее! У меня тут совсем мало времени. Они прошли друг за другом по длинному рыжему половику через узкий темный коридор и перед самой кухней свернули налево. Тут жил Сашка.

У него была железная кровать. Еще был диван-оттоманка с откидывающимися валиками. И письменный стол, который подарил главный инженер станции. Он тогда себе новый купил, а этот по знакомству подарил Сашке. На столе лежал большой и толстый лист оргстекла — это папа принес с работы. Под стекло Сашка положил фотографии наших хоккеистов — чемпионов мира. Якушев был прямо посередине, на самом видном месте. А в чемпионате СССР Сашка болел за «Спартак». Но открыток со «Спартаком» не было, потому что опять было только третье место. Хоть Якушев, конечно, все равно был лучшим. Еще в этой комнате был большой платяной шкаф. Только без зеркала, потому что так он продавался — без зеркала. Но Сашка в этот шкаф почти не заглядывал. Там была взрослая одежда. А его одежда была в комоде, который стоял слева в углу. И на комоде еще была лампа-ночник из камня в виде белки. Камень был такой, что, когда лампа включена, он как бы просвечивал, и была видна белка. На шкафу лежали рулоны маминых выкроек. А за шкафом — большая линейка-рейсшина, по которой папа когда-то делал свои чертежи. А потом рейсшину поставили за шкаф, потому что папа перестал учиться — просто некогда было. Это он так говорил — некогда. Ему надо было работать и сына воспитывать. А еще ту рейсшину Сашка не доставал и не играл, как пулеметом — там даже приклад настоящий был! — потому что она была грязная. С края — грязная. Однажды они тут загнали крысу за шкаф, и папа лупил ее рейсшиной, пока она не сдохла. А мама не кричала и не визжала, а отпинывала крысу обратно за шкаф, когда та пыталась выбежать. Потом папа залил алебастром со стеклом все дырки в полу, и больше крыс у них не было. Рейсшину помыли. Но Сашка все равно помнил, что она грязная. И не играл ею. Гость стоял, почти не дыша, медленно оглядываясь и как бы вспоминая все.