Джек Финней - Меж двух времен (сборник)

Страх, хотя он поначалу немного стимулирует, нагнетая адреналин в кровь, в конце концов лишает сил. Бекки чуть не висела у меня на руке, тяжелая, с бледным лицом, полузакрытыми глазами, жадно хватая ртом воздух.

Мы не могли долго продираться через поросшие кустарником холмы. Ноги уже не шагали сами собой, а с трудом подчинялись усилию воли, болью отзываясь на каждый шаг. Где-то нужно было найти приют, но у нас его не было — ни одного дома, где мы осмелились бы появиться, ни одного человека, даже лучшего друга, к которому мы отважились бы обратиться за помощью.

Наша Мейн-стрит и параллельная ей деловая улица вьются вдоль ряда невысоких холмов, как и большинство других улиц города, кроме нескольких в районах, которые называются «Лужок» и «Долина». Сейчас мы спускались с одного из этих холмов по тропинке, которая, петляя, заканчивалась аллеей позади квартала деловых зданий. Там помещался и мой кабинет, куда я стремился попасть.

Это было лучшее, что я мог придумать, единственное, о чем я мог думать.

Я боялся идти туда, но еще больше боялся не идти. Смешно, но я всерьез считал, что мы там будем в безопасности хотя бы некоторое время, потому что это было не то место, где нас могли ждать. К тому же нам надо было немного отдохнуть. Мы даже сможем поспать, думал я, ведя Бекки вниз по склону, хотя на самом деле вовсе не был в этом уверен. Зато у меня в кабинете был бензедрин и еще некоторые стимулирующие средства, которые позволили бы нам после того, как мы отдохнем и выработаем какой-то план, осуществить его.

Внизу перед нами пролегла Мейн-стрит, которую я помнил с первых дней жизни: кинотеатр «Секвойя», где я мальчишкой смотрел столько мультфильмов; кондитерская Гассмана, где я покупал конфеты, а однажды на каникулах подрабатывал; трехкомнатная квартира на втором этаже галантерейного магазина Хэрли, где я бывал много раз, когда первокурсником ухаживал за жившей там девушкой. Мы вышли на аллею, там не было никого, кроме собаки, принюхивавшейся к куче мусора. Обойдя пса, мы вошли в здание через металлическую дверь, которая вела на боковую лестницу.

Я был готов сбить с ног любого, кто попался бы нам на этой лестнице, будь то хоть женщина, но в этом здании лифты, и нам никто не встретился.

На седьмом этаже я приложил ухо к запертой металлической решетке, ведущей на пожарную лестницу, и прислушался. Через некоторое время я услышал, как открывается дверь лифта, подошвы гулко стучат по мраморному полу и кто-то заходит в кабину. Потом дверь стукнула, и я рывком распахнул решетку черного хода. Мы молча прошли пустым коридором к двери из матового стекла, на которой висела табличка с моим именем. Ключ я держал наготове, и мы вошли в приемную, заперев за собой дверь.

Приемная и кабинет, как я заметил, уже покрылись пылью, тонким слоем лежавшей на стекле и мебели. Я знал, что медсестра без меня сюда не заходила, и сейчас тут стоял какой-то нежилой запах и было темно, потому что жалюзи оставались опущенными. Помещение выглядело тихим и каким-то недружелюбным, словно я отсутствовал слишком долго, и оно уже не принадлежало мне. Я не обнаружил признаков пребывания посторонних и не стал терять времени на выяснение того, был ли здесь обыск. Сейчас мне было все равно.

В приемной стоит большая тахта, и Бекки, сняв туфли, легла на нее. Я взял пару простыней и подушку со стола, где осматриваю больных, и старательно укрыл ее. Она лежала молча, глядя на меня, и когда наши глаза встретились, я заметил слабую улыбку благодарности. Присев на корточки возле Бекки, я коснулся ее лица и поцеловал — утешающе, как ребенка.

Ничего большего в этом поцелуе не было, слишком уж она устала. Я слегка погладил ее.

— Спи, — сказал я, — отдохни немного. — Я усмехнулся и подмигнул ей, стараясь выглядеть спокойным и уверенным в себе, будто и в самом деле знал, что делаю и что нужно делать.

Сняв туфли, чтобы никто из проходивших по коридору не услышал меня, я стянул клеенку с кушетки и расстелил ее в приемной на полу вдоль окон, выходивших на Мейн-стрит. Затем я расстегнул пиджак, отпустил галстук, положил сигареты и спички на пол и, взяв пепельницу с журнального столика, уселся на клеенке. Опершись спиной о стену, я слегка приподнял жалюзи, чтобы можно было посматривать на Мейн-стрит, и при этом почувствовал некоторое облегчение. Запертый в этих темных, молчаливых комнатах, я ощущал себя слепым и беспомощным, но теперь, глядя на улицу и на все, что там происходило, стал более уверенным в себе.

Картина, которую я наблюдал сквозь щелку в жалюзи, на первый взгляд, казалась будничной: проедьте по главной улице любого из сотни тысяч малых городов Америки, и вы увидите то же самое. Машины стояли на асфальте, на тротуарах и площадках со счетчиками, обозначенными белыми полосами, люди сновали у магазина Дж. С. Пенни, аптеки Давлока, универсама и еще дюжины торговых заведений. Со стороны Сан-Францисского залива надвигался легкий туман. Как раз у меня под ногами Мейн-стрит делает поворот, следуя рельефу местности, и именно на этом углу с ней сливается Хильер-авеню — широкая проезжая улица. Так что в этом месте образуется большая асфальтированная площадка, с трех сторон окруженная магазинами, это и есть наша так называемая главная площадь. Иногда поперек Хильер-авеню ставят трибуну для оркестра, отгораживая место для танцев и карнавалов.

Я лежал с сигаретой, иногда меняя положение, поворачиваясь на бок или опираясь на локоть так, чтобы глаза были чуть выше подоконника, некоторое время я лежал на спине, уставившись в потолок. Я уже давно усвоил, что мышление — почти бессознательный процесс и незачем пытаться подгонять его, особенно когда не понимаешь, в чем дело, и еще не знаешь, какого ответа нужно ожидать. Вот я и отдыхал, усталый, но не сонный, наблюдая за улицей и ожидая, пока в голову придет что-нибудь путное.

Есть что-то очаровательное в монотонности движения, в ритмичном дрожании огня, в бесконечном ряду волн, медленно разбивающихся о берег, в неизменности работы механизмов. И я всматривался в улицу минута за минутой, наблюдая картины, которые набегали друг на друга, повторяясь почти целиком и в то же время чем-то отличаясь: женщины, входившие в универсам, и женщины, выходившие с коричневыми бумажными сумками или с картонками, придерживая кошельки, или детей, или то и другое вместе; машины, выезжавшие с площадок, и другие, заползавшие в белые прямоугольники; почтальон, заходивший и выходивший из одного магазина в другой; старик, медленно бредущий по тротуару; трое мальчишек, мельтешивших там и сям.

Все это выглядело таким обыкновенным, в окнах универсама были наклеены красно-белые плакаты, которые рекламировали круглый бифштекс по 96 центов за фунт, бананы и хозяйственное мыло. В магазине Вази, как обычно, одно окно было уставлено кухонными принадлежностями: кастрюлями, сковородками, электрическими миксерами, утюгами… Витрины магазина дешевых товаров прямо-таки ломились от пирожных, моделей самолетов, бумажных платьев для кукол, и, глядя на золотисто-красную отделку, я почти физически ощущал этот десятицентовый аромат. Поперек улицы возле кинотеатра «Секвойя» висел красный транспарант, который уже основательно выцвел; белыми буквами на нем было написано: «Юбилейная ярмарка Санта-Миры» — традиционная распродажа, которую ежегодно устраивали торговцы. Но на сей раз они, похоже, не потрудились написать новый транспарант.