Джек Финней - Меж двух времен (сборник)

– Абсолютно никаких изменений. — Голос у него звучал бесстрастно, даже монотонно. — Все проверенные данные полностью совпадают.

Эстергази двинул головой — почти незаметно и почти печально; он словно говорил тем самым, что факты упрямая вещь, что они не им придуманы и ему не подвластны и что не остается ничего другого, кроме как принять их.

– А если это так, — заявил он, и тон вполне соответствовал выражению его лица, — то, на мой взгляд, совершенно ясно, что мы не исполнили бы своего долга — перед доктором Данцигером, перед самим проектом, перед каждым и перед всеми, — если бы не обсудили и вытекающих отсюда выводов.

Он обвел глазами сидящих за столом, будто приглашая их заново начать дискуссию, и Рюб тут же откликнулся:

– Ладно, — сказал он, словно принял предложение выступить первым. — "Каковы факты? Никаких последствий, никаких перемен, никакого вреда от посещения, хотя бы и кратковременного, города Парижа — точнее, деревни Париж — в 1451 году. Если цепь событий и была где-нибудь нарушена, то это нарушение выправилось задолго до нашего времени. Никаких последствий, никаких перемен, никакого вреда от первого краткого путешествия Сая Морли. Ничего и после второго путешествия, которое было уже довольно продолжительным и в ходе которого он проехал, и притом не один, через полгорода. И наконец, никаких последствий, никаких перемен, совершенно никакого вреда от последнего путешествия, длившегося два дня. А ведь на сей раз он жил под одной крышей с другими людьми и не только вмешивался в события, но дал толчок событиям, и притом таким, что я в них, — тут он кивнул на машинописный отчет, лежащий на столе, — просто не поверил бы, если бы не знал, что на то, чтобы сочинить все это, у него не хватило бы воображения.

Он послал мне через стол улыбку, и по залу прокатился легкий смешок. Потом улыбка исчезла с его лица, он пожал мускулистыми плечами и сказал:

– Подвожу итог. Брител вызвал перемену? Да, вызвал. Но незначительную. — Он быстро посмотрел на Данцигера. — Безусловно значительную для того человека, которого она непосредственно коснулась, однако…

– И которого не спросили, — вставил Данцигер, — желает он пойти на эту жертву или нет.

– Да, не спросили, и я сожалею о случившемся, но повторяю сказанное раньше: по сравнению с огромными потенциальными благами для всего остального мира — давайте мыслить реалистически — перемена была незначительной. Еще важнее, что вредный эффект всех других удачных попыток, длившихся дольше, с участием большего числа людей, оказался равным нулю. Нулю! Из чего следует, что результат Бритела — чистейшая и редчайшая случайность. И потому на вопрос, продолжать нам или нет, я при всем уважении к мнению доктора Данцигера отвечаю, что с равным успехом можно высказаться в пользу рассчитанного риска.

– Да черт вас возьми! — Кулак Данцигера опустился на стол с такси силой, что пепельница подскочила, перевернулась в воздухе и упала обратно вверх дном, разбрасывая окурки. — Какого такого «рассчитанного риска?» Ненавижу эту фразу. Риск — да, черт возьми, да! Риска больше, чем надо!.. — Он резко повернулся и, навалившись грудью на стол, уставился на Рюба в упор. — Но покажите мне, что вы там рассчитали!..

Наступило томительное молчание: Данцигер все так же пристально смотрел на Рюба, а тот не отвернулся и не отвел глаз, лишь несколько раз кряду добродушно сморгнул — всем своим видом он демонстрировал, что не чувствует к Данцигеру никакой враждебности и отнюдь не собирается вступать с ним в состязание, кто кого переглядит. В конце концов Данцигер откинулся назад на спинку и уже спокойно произнес:

– Что мы знаем? Мы знаем, что из четырех или пяти успешных опытов мы один раз несомненно воздействовали на прошлое. И, следовательно, на настоящее. Вот и все, что мы знаем. И еще, что следующая попытка может иметь катастрофические последствия. Нечего даже и говорить о «рассчитанном риске», Рюб. Потому что расчета-то нет, есть один только риск. Кто дал нам право решать за весь мир, что на этот риск нужно пойти? — Он еще несколько секунд смотрел на Рюба в упор, потом медленно обвел взглядом сидящих за столом. — Как создатель и руководитель проекта я говорю — и прикажу, если надо, — что работы должны быть приостановлены, за исключением анализа уже полученных материалов. Вряд ли найдется человек, которому подобная необходимость более ненавистна, чем мне. Но это должно быть сделано и это будет сделано.

После такого заявления неизбежно последовала длительная пауза. Когда наконец заговорил Эстергази, то голос у него был преисполнен неуверенности и сожаления, чтобы все ясно поняли, как это болезненно для него самого.

– Я… — Он смолк и сглотнул слюну. — Я… мне трудно решиться оспаривать суждения доктора Данцигера, любые его суждения, какие бы он ни высказал в отношении проекта. Есть сильный соблазн внести предложение сделать перерыв, чтобы мы все могли обо всем поразмыслить и все взвесить. Но многие из нас приехали издалека. Никто не ожидал, что придется провести здесь еще и сегодняшний день, — видимо, у нас нет возможности откладывать решение. А поскольку вопрос теперь поставлен именно в такой плоскости, я вынужден уже не спорить, а напомнить — поймите, доктор Данцигер, я обязан это сделать, — что любое жизненно важное решение, связанное с проектом, считается принятым, если за него проголосовали трое из четырех старших членов совета, а если голоса разделились, решающее слово остается за президентом страны. Первым из четырех, безусловно, является доктор Данцигер, за ним идут мистер Прайен, мистер Фессенден — представитель президента — и я. Я, разумеется, не хотел бы подходить к вопросу чисто формально, но все же: мнение доктора Данцигера нам ясно, так же как мнение мистера Прайена и мое собственное. Стало быть, мистер Фессенден, слово за вами. Вы пришли уже к какому-то определенному решению?

Пока он не начал говорить, вернее, не кашлянул перед тем, как начать говорить, я понятия не имел, кто тут в зале мистер Фессенден. Ему было лет пятьдесят, и он успел основательно полысеть, хоть и зачесывал прядь седеющих волос с одной стороны головы на другую, скрывая лысину, по крайней мере от себя самого. Нижняя часть его лица выглядела одутловатой, и носил он очки в металлической оправе, такой тонюсенькой, что они казались вовсе без оправы. Если я и встречал его раньше, то в памяти моей он никак не запечатлелся.

– Я предпочел бы обдумать свое мнение, — сказал он, — если б только видел такую возможность. Предпочел бы взвесить все «за» и «против». Без нажима, не торопясь. Но, если говорить начистоту, я склонен присоединиться к вам.

Эстергази открыл было рот, хотел что-то сказать, но Данцигер его перебил: