Роберт Силверберг - Ночные крылья (сборник)

— Неплохо отдохнули? — поинтересовался он. — Теперь вы расслаблены, переполнены счастьем и готовностью сотрудничать.

— Сколько времени я находился там?

— Я не могу сказать это.

— Неделю? Месяц? Годы? Какое сегодня число?

— Это не имеет никакого значения, Джим.

— Замолчи. У меня от твоего голоса болят уши.

Бернстейн улыбнулся.

— Привыкнете. Я надеюсь, вы освежили свою память, отдыхая в ванне, Джим. А теперь ответьте мне на несколько вопросов. Фамилии участников вашей группы для начала. Не надо всех — только тех, кто занимал ответственные посты.

— Ты знаешь все эти фамилии, — прошептал Барретт.

— Я хочу услышать их от вас.

— Для чего?

— Наверное, мы поторопились вынуть вас из ванны.

— Ну, так положи меня назад, — сказал Барретт.

— Не упрямьтесь. Назовите мне несколько фамилий.

— У меня колет в ушах, когда я говорю.

Бернстейн скрестил руки на груди:

— Я жду фамилии. Вот здесь у меня описание вашей контрреволюционной деятельности.

— Контрреволюционной?

— Да. Направленное против зачинателей революции 1984 года.

— Я уже давно не слышал, чтобы нас считали контрреволюционерами, Джек.

— Джекоб.

— Джекоб.

— Спасибо, я прочту описание. Вы можете внести свои поправки, если обнаружите кое-какие неточности в мелочах. После этого, пожалуйста, подпишите это заявление.

Он открыл папку и стал читать сухой и подробный отчет о подпольной карьере Барретта, в основном точный, описывающий каждый его шаг с того самого первого собрания в 1984 году и до дня ареста. Закончив читать, он произнес:

— Какие-нибудь исправления или добавления?

— Нет.

— Тогда подпишите.

— У меня сейчас еще плохая координация движений. Я не в состоянии держать ручку. Похоже, я слишком долго пробыл в ванне.

— Тогда продиктуйте устное подтверждение приведенных в заявлении фактов. Мы снимем образец вашего голоса, и он будет вполне приемлемым доказательством.

— Нет.

— Вы отрицаете, что здесь подробно и точно изложена ваша карьера?

— Я прибегаю к пятой поправке Конституции.

— Сейчас такого понятия, как пятая поправка, не существует, — объяснил Бернстейн. — Вы признаетесь в том, что принимали сознательное участие в подготовке свержения нынешнего законного правительства нашей страны?

— Разве тебе не колет уши, когда ты слышишь, как твой рот произносит такие слова, Джек?

— Предупреждаю, вам лучше не допускать личных выпадов, чтобы вывести меня из равновесия, — тихо произнес Бернстейн. — Вам, скорее всего, не понять те побуждения, которые обусловили мой переход на сторону правительства, и я не намерен обсуждать их с вами. Здесь допрашиваю я, а не вы.

— Надеюсь, скоро придет твоя очередь.

— Очень в этом сомневаюсь.

— Когда нам было по шестнадцать лет, — сказал Барретт, — ты говорил о правительстве, как о волчьей стае, пожирающей мир. Ты предупреждал меня, что если во мне не пробудится сознательность, то я стану еще одним рабом в мире, полном рабов. А я сказал, что лучше быть живым рабом, чем мертвым бунтовщиком, помнишь? Ты меня разделал под орех за такие слова. Но теперь ты в этой волчьей стае. Ты живой раб, а я скоро стану мертвым бунтовщиком.

— Наше правительство отменило смертную казнь, — сказал Бернстейн, — а я не считаю себя ни волком, ни рабом. А вы своими словами просто демонстрируете свои заблуждения, пытаясь защитить воззрения шестнадцатилетнего юнца от мнения взрослого мужчины.

— Чего же ты от меня хочешь, Джек?

— Во-первых, согласия с тем описанием вашей деятельности, которое я только что прочел, и, во-вторых, вашей помощи, чтобы мы могли получить информацию о руководстве Фронта Национального Освобождения.

— Ты забыл еще одно. Ты также хочешь, чтобы я называл тебя Джекобом, Джек.

Лицо Бернстейна осталось серьезным.

— Если вы будете сотрудничать, я могу обещать вам удовлетворительное завершение расследования.

— А если нет?

— Мы не мстительны, но мы принимаем меры по защите безопасности граждан, устраняя из их окружения тех, кто угрожает национальной стабильности.

— Но так как вы не убиваете людей, — сказал Барретт, — то ваши тюрьмы должны быть жутко переполнены, если только слухи об изгнании в прошлое не правдивы.

Казалось, впервые броня самообладания была пробита.

— Верно? Значит, Хауксбилль на самом деле построил машину, которая дает вам возможность вышвыривать узников назад во времени? Вы вскармливаете нас динозаврам?

— Возможность ответить на мои вопросы я предоставлю вам в другой раз,

— проговорил Бернстейн, будто обожженный крапивой. — Вы мне скажете…

— Ты знаешь, Джек, забавная штука произошла со мной в лагере предварительного заключения. Когда полиция взяла меня тогда, в Бостоне, то скажу честно, я уже не возражал. Я потерял интерес к революции. Я колебался в тот день точно так же, как тогда, когда мне было шестнадцать и ты вовлек меня во все эти дела. Случилось так, что я потерял веру в возможность революционного преобразования нашего общества. Я разуверился в том, что мы когда-либо сможем свергнуть правительство, и понял, что просто плыл по течению, становясь все старше и старше и тратя свою жизнь на воплощение тщетной большевистской мечты, сохраняя при этом бодрое выражение лица, чтобы не отпугнуть от движения молодежь. Именно тогда я почувствовал, что прожил жизнь зря. Поэтому мне стало все равно, арестуют меня или нет.

Могу поспорить, что если бы ты пришел ко мне и устроил допрос в мой первый день пребывания в тюрьме, я рассказал бы тебе все, что ты пытаешься узнать, потому что мне просто до чертиков наскучило сопротивляться. Но теперь я нахожусь под следствием то ли шесть месяцев, то ли год, точно не могу сказать, и это весьма интересно подействовало на меня. Я снова стал упрямым. Я попал сюда безвольным и сломленным, но с каждым днем пребывания здесь укреплялся мой дух, и теперь я стал более стойким, чем когда-либо. Разве это не интересно, Джек? Мне кажется, это не делает тебе чести как следователю по делам особо опасных преступников, и я сожалею об этом.

— Вы напрашиваетесь на то, чтобы к вам применили пытки, Джим.

— Я ни на что не напрашиваюсь, я просто рассказываю.

Барретта вернули в ванну. Как и в прошлый раз, он не имел ни малейшего представления о том, сколько времени он в ней провел, но ему казалось, что на этот раз пребывание в ванне было более длительным, и он чувствовал себя более слабым, когда его оттуда извлекли. Его невозможно было даже допрашивать после этого в течение трех часов, так как он не переносил любой звук.

Несмотря на все старания, Бернстейн вынужден был отступить и ждать, пока не повысится болевой порог. После этого Барретта подвергли физическим пыткам, но он их выдержал.