В Глухов - На суше и на море

— Налейте, пожалуйста, мне, — говорит Альбанов, подвигая чашку. Ерминия Александровна смущается, краснеет до корней волос и суетливо, дрожащими руками поворачивает краник.

Обычно Жданко сидит перед полной чашкой возле самовара и не пьет. Она никак не может войти в роль хозяйки, вовремя заметить, кто уже выпил свою чашку и нужно налить другую. Она и стесняется оттого, что заставила просить, не предложила сама.

Альбанов видит, как выпив чашку чаю, как-то нахохливается, надувается, багровеет Брусилов. Даже белки его глаз, кажется, наливаются кровью. Это обычная история — хозяин тоже пытается изобразить смущение. В Альбанове почему-то всегда закипает необъяснимое бешенство, когда он видит таким Брусилова.

— Барышня! Будьте добры, налейте и мне чашечку чаю, — говорит Георгий Львович, очень деланно, совсем не своим голосом. Вместо привычного мальчишеского тенорка звучит придушенный шепот, почти хрип.

Ерминия Александровна вспыхивает, совсем теряется, никак не может взять в руки чашку. Слышится хохот, крики: «Пожар, туши!» Гарпунер Шленский вскакивает и делает вид, что собирается бежать за водой. И опять у Альбанова на душе кошки скребут. Он хмурится, опускает глаза, молчит…

Скрежет за бортом прерывает воспоминания. Штурман с минуту прислушивается. Но и этот давно знакомый звук вызывает лишь длинную вереницу мыслей.

Такой же звук раздавался и тогда, в начале октября 1912 года. Разводья стали сжиматься, покрываться молодиком. У западного берега Ямала «Святую Анну» со всех сторон уже окружали сплошные поля льда. Берег близко — день хорошего перехода на лыжах.

Потушили котлы, остановили машину.

— Придется зимовать, — сказал хозяин. — Сходим на берег, посмотрим, что и как, запасемся дровами…

На лыжах добрались до берега и здесь, среди разбросанного плавника, по припорошенным снегом следам нарт и оленьих копыт вышли к ненецкому кладбищу.

И вот Альбанов с матросами стоят в лощинке и смотрят, как Брусилов выковыривает лыжной палкой из снега какой-то предмет, состоящий из нескольких кусков меди, медных же или бронзовых побрякушек и цветных лоскутков.

— Тьфу, и чего они там копают?! — досадливо произносит за спиной штурмана гарпунер Денисов.

— Знать, надо, — отзывается его напарник Шленский. — Пособить бы! — И идет к капитану.

— Шайтан это, Вячеслав, — говорит Брусилов, очищая позванивающего уродливого человечка от снега и примерзшей земли и передавая его Шленскому. — Сгодится в коллекцию…

Зимовка обещала быть удачной. Плавнику хоть отбавляй. На всякий случай притащили его и на корабль. Невдалеке на льду выстроили бревенчатую баню.

— Эх, мужички, хорошо-то как, — поговаривал раскрасневшийся на морозе, одетый в теплое меховое пальто Георгий Львович. — Не заленились бы только. Ай, посостязаетесь? На коньках, на лыжах! Кто силищей тряхнет, одолеет всех? А? Озолочу!..

Прямо на льду поставили палатку, в ней — столик, на нем печенье, сладости, горячий шоколад — премии победителям. Кроме хозяина, медсестры, штурмана и страдающего грыжей Баева, состязались поголовно все. Шум, смех, веселье…

— А знаете, Георгий Львович, — обращается штурман к капитану. — Сегодня при очередном промере глубины лотлинь дал отклонение. Нас, кажется, понесло со льдом на север.

Хозяин весел. Только на миг он сосредоточивается и, не глядя на Альбанова, говорит:

— Ну что ж, это мелочи — передвижка ледового поля… — И снова с интересом наблюдает, как матросы Густав Мельбард и Иоганн Параприц пытаются положить друг друга на лопатки.

Этот день, 28 октября, стал поворотным в судьбе экспедиции: корабль неудержимо понесло в дрейфе на север. Но тогда этого никто еще не знал.

На следующий день занялись баней. Банные дни были праздником. Георгий Львович любил подчеркнуть, что как истинно русский любит баню. Распарившись, он покрикивал:

— А ну-ка, кто еще потрет спину?

Спина и так уже кроваво-красная, в ссадинах и царапинах от жесткой мочалки, а ему все мало…

Но тут из-за двери доносится ожесточенный собачий лай и почти тотчас громкий крик:

— Собаки медведя гонят!

— За мной, — орет Брусилов, бросаясь к белью. — На медведя!

Многие в спешке натягивают одежду на мокрое тело. Матрос Конрад никак не может аккуратно навернуть портянки на свои ступни, чтобы надеть сапоги. Чертыхнувшись, он наконец натягивает их на босу ногу и, выбежав из баньки, хватает лыжи.

Тянет поземка. Морозный северян закручивает дымные струйки снега на гребнях многочисленных ропаков. Все бегут на лыжах туда, где раздается далекий лай, кто с винтовкой, кто с топором, а кто и с пустыми руками. Впереди мелькают черные точки — шесть гончих собак догоняют медведицу с медвежонком.

Бежали верст восемь-десять, иногда останавливались и, с трудом переводя дыхание после бешеной гонки, стреляли по бегущим зверям. Но то ли боялись подстрелить собак, то ли слишком уж прыгали в дрожащих руках стволы винтовок, а попасть в медведей не удалось: пятен крови нигде не было видно.

Когда повернули к кораблю, уже совсем стемнело, и окрепший ветер, толкая в спину, сбивал с ног. Шли медленно, так как приходилось разыскивать обратный путь. Вспотевшие люди теперь остыли и болезненно ежились. Брусилов дышал со свистом, как загнанная лошадь. Этот бег был явно ему не по силам. Впрочем, устали все. Даже обычно подвижный Шленский еле передвигал лыжи. Отставал, жалуясь на боль в ногах, и Конрад. Когда вся партия проблуждала около часа, он уже не смог идти дальше. Пришлось осмотреть его ноги.

— Обморожены, — сказал Альбанов, щупая в темноте большие мягкие волдыри.

Хорошо, что догадались прихватить с собой сани — ведь надеялись привезти медвежатины. Положили на них Конрада, И только к полуночи удалось выйти к огням, которые подавали с корабля…

На другой день слег Брусилов, почувствовав сильное недомогание. Еще через день — Альбанов, а затем и Шленский. Воспаление легких? Нет, кашель не мучил. Просто слабость, вялость, нежелание двигаться. Да и ноги были какими-то чужими. Впрочем, штурмана дня через четыре отпустило. «Взял себя в руки, не распустился, как наш неженка-барин», — думал Альбанов.

Дней через десять встал Шленский. Правда, на рождественский вечер поднялся и Брусилов — посмотреть, как «богатыри русские» силой мерятся в салоне на ковре, но вскоре опять слег. Шленскому медвежеватый Конрад в пылу борьбы повредил ногу, и тот снова попал под надзор барышни.

Бедная Ерминия Александровна! Неутомимая сиделка. Сколько бессонных ночей провела она у изголовья больных…