В Глухов - На суше и на море

Все ближе весна, все ярче солнце, все нестерпимее блеск снега. Глаза воспалились, слезятся, многие почти ослепли. В солнечные дни приходится отсиживаться в палатках.

Все больше полыней и широких трещин преграждает путь. Сначала холмистое поле со вздыбившимися ропаками, потом разводье, перегрузка вещей на каяки и переправа. И снова — ропаки.

— Валерьян Иванович, — шепчет кто-то вечером в палатке на ухо Альбанову, прерывая его размышления. — Я-то с Максимовым разведку сделал. Ходили-то на юго-запад. Такая ровнушка, что копыто не пишет.

Матрос стоит, широко расставив ноги, как на палубе во время шторма, и тяжело дышит. Архангельский помор Баев страдает пороком сердца. Но не это сейчас мешает ему идти. У него обострилась грыжа, и подвижный прежде рыбак теперь не может стать на лыжи. Уже с неделю он идет пешком, широко забрасывая в сторону ноги; будто стараясь не задеть невидимое ведро, подвешенное меж колен.

Баев уже два дня говорит о какой-то «ровнушке». Но помор указывает на юго-запад, а им нужно идти на юго-восток, ибо дрейфом их все более относит к Шпицбергену, и Земля Франца-Иосифа может остаться левее.

— Ну, что же, Прохор, — отвечает Альбанов. — Туда нам не по пути. Поищем завтра на юго-востоке…

3 мая стоит ясная погода. Солнце слепит глаза. Пока шестеро лыжников ищут дорогу полегче, Баев отпрашивается к «ровнушке». Уходит… и не возвращается. Альбанов, Шпаковский, Конрад и Регальд до девяти часов вечера по следам пимов на глубоком снегу ищут пропавшего товарища. Вот следы ведут к полынье, но Баев не обошел ее, а переплыл на льдинах, отгребаясь, наверное, руками. Так он поступал несколько раз. Потом следы долго кружили среди ропаков. Снова полынья. Снег стал плотным, и следы затерялись. Разыскивали еще три дня. Но все напрасно.

«Не мог ли у него произойти разрыв сердца при падении в воду? — думает Альбанов. — Ведь у него оно больное. Что же еще можно предположить?..»

С каждым днем становилось все теплее. Еще в апреле группа прошла через те места, где на карте у Альбанова находилась Земля Петермана. Сейчас они шли, если верить карте, по Земле Короля Оскара, но никакой земли и в помине нет. Те же ропаки, разводья до самого горизонта. Альбанов недоумевал. Но невдомек ему, что вовсе и нет этих «земель», что просто карты неверны…

Все шире разводья. Больше стало тюленей, а иногда попадаются и медведи. Моряки часто удачно охотятся, особенно везет меткому Луняеву.

Снег поверх льда стал сырым, водянистым. На лыжах невозможно идти, в обуви чавкает вода. На юге виднеется водяное небо — признаки сплошной водной поверхности. Часто наползает туман. Льдины крошатся.

16 мая провалились в воду и едва не утонули Петр Максимов, Павел Смиренников и Владимир Губанов. Пошли на дно охотничья двустволка и кухня.

«Ротозеи!» — в бешенстве ругается про себя Альбанов. Его бесит больше всего, что многие его спутники совершенно безразлично относятся к тому, где раздобыть топливо и пищу. Даже когда Альбанов отлучался на час, чтобы разведать путь, то, возвратившись, заставал одну и ту же картину. Люди вяло лежали на льду и бессмысленно смотрели в небо, вместо того чтобы продолжать тащить нарты.

«Удивительный народ, — сокрушенно шептал Альбанов, — ни предприимчивости, ни сообразительности. Как будто им совершенно безразлично, дойдем мы до земли или нет».

А между тем удивляться не приходилось: люди не были готовы к таким испытаниям ни физически, ни морально.

Караван бредет среди ропаков. Альбанов в паре с Луняевым подталкивает нарты сзади. Кругом туман, пронизываемый солнечными лучами. Штурман смотрит под ноги. В выемках чистая талая вода. Попить бы! Но нельзя замедлять движение. Тогда все сразу остановятся и начнут пить или лягут за нарты вздремнуть. А потом битый час уговаривай, кричи, грози.

Под ногами какое-то пятно. Красное, пенистое. Что это? А вот еще. Альбанов смотрит на своего напарника Луняева. Тот натужно, рывками тянет нарту, сильно волоча больную ногу. Вот он с хрипом плюнул себе под ноги и вытер рот рукавом. И Альбанов видит на снегу кровавую слюну товарища. Он сразу вспоминает тощего, с землистым лицом Александра Архиереева, у которого всю прошедшую зиму болела грудь, а кашель не давал спать по ночам. Теперь Архиереев харкает кровью. Неужели и Луняева душит чахотка?

К вечеру Луняев начинает оступаться, будто лыжи скользят в сторону, и при этом стонет. В конце концов он останавливается, некоторое время стоит с опущенной головой, затем поворачивается к Альбанову и смотрит на него безучастным, невидящим взором.

— Ночлег! — с досадой говорит Альбанов. И, подойдя к Луняеву, шепчет: — Что, Иван, тяжело? — И не дождавшись ответа: — Открой рот, покажи зубы…

Грязно-желтый частокол прокуренных зубов, опухшие, бледные и кровоточащие десны, дурной запах изо рта. Когда Альбанов заставляет Луняева снять сапоги и приподнимает штанины, обнажаются опухшие в темных пятнах ноги.

«Цинга, — думает штурман. — Худо. Лучший охотник. Едим мы довольно много, а все время голодны. Что теперь?.. — и решает, в который раз: — Нет! Только вперед. Движение, движение и движение. От лежания на льду никто не вылечится».

Альбанов осматривает зубы у других спутников и те же признаки цинги находит у Губанова и Нильсена. Штурман молчит, он боится неосторожным словом ослабить дух людей. Впрочем, спутники кажутся безучастными.

…Только что Луняев убил тюленя в полынье. Тюлень еще лежит на поверхности воды. Альбанов наблюдает из палатки. Удивительно, но в полынье ходят волны. Может быть, близко свободное ото льда море? Может быть. Но почему никто не идет за тюленем? Ведь зверь сейчас утонет.

Штурман смотрит на спутников. Они забрались в малицы и молча лежат. Со стоном укладывается Луняев. Альбанов думает: «Опять руганью поднимать? Нет, наверное, быстрее самому сходить».

Превозмогая усталость, он поднимается, сталкивает каяк в воду, гребет к тюленю. «Конечно, они больны, усталы, — думает он. — Но ведь и я не железный…» Альбанов вспоминает Баку, Севастополь, Одессу, где служил матросом, а потом штурманом дальнего плавания. Сколько времени он отдавал плаванию, гребле! Пожалуй, был самым заядлым спортсменом среди офицеров. Занимался гимнастикой, любил стрельбу. Сухой, мускулистый, черный от загара… А здесь все слабоваты. Разве что один только Конрад все еще силен, как медведь. Природный борец. С таким бы тащить нарту. Да нет же — ленив, спит, еле поднимается, когда нужно идти. Его дружок Евгений Шпаковский вовсе безучастен и делает что-нибудь только под угрозами штурмана. Евгений ослаб, осунулся, кажется смирился со своей участью. Но Конрад? Почему он такой пассивный?

…А в воздухе все больше водоплавающей птицы — нырков и белых чаек. Уже где-то близко открытое море, а может быть, и суша. Круглые сутки светло, как днем, но сколько Альбанов ни всматривается, ничего похожего на землю нет.