В Глухов - На суше и на море

Здесь все неожиданность. Сейчас ясное небо и даже яркий закат. Но вот уже пурга, ветер стремительный, хлещет сочный, горизонтального полета снег, лепясь на встречных препятствиях и иллюминаторах; расходились валы.

Звуки такие, словно в нас ударяет взрывная волна — мощный таран ленивого океана. Судно вздрогнет, дробно и глухо ухнув, затем приподнимет «голову», вздохнет (вздох ветра: «х-х-х-х!») и снова ударится «зубами»: «тр-р-р-р!» Сейчас впередсмотрящие на крыле мостика глядят во все глаза и ничего не видят, а Гриша-радист стоит, наверно, у радиолокатора: не напороться бы на айсберг. Радио хрипло и неразборчиво, с какими-то всхлипами сообщает о пожаре на танкере в водах Бискайского залива, почти на другом конце света. Метнулись за окном бокового иллюминатора незнакомые, неугомонные, словно люди, птицы. Канули в белое. Пурга…

Работы в морозильном цехе (всякие там приборки, подгонки, наладки) приостановлены: слишком сильна качка. Но безделье, пожалуй, хуже качки. Всем осточертело работать в четверть силы. Ведь за время плавания уже все переделано и подготовлено для погрузки замороженного мяса с китобазы и принятия свежего для собственной заморозки.

Все повесили носы, не унывает только один матрос-морозильщик — Сережка Здор.

Времени много, работы мало — самое для него раздолье.

— А чего работать? Мы же не китобои, а туристы. Мне хочется посмотреть погоду в Антарктике. Я — романтик.

Романтик, слегка потрепанный морской болезнью, похудел, оброс чернющей бородой и стал походить на загримированного под турка подростка из кружка художественной самодеятельности. В последнее время он является на работу, закатав до колен брюки (они у него длинные, а подшить лень), с ногами-спичками в больших ботинках. Его хитроватая, до ушей улыбка и поджарые икры вызывают смешки и подтрунивания:

— Идет папа Карло!

Почему «папа Карло»? Впрочем, само звучание этого прозвища ему подходит и передразнивает его гортанный голос.

— Видели капских голубей? — сообщает Сережка. — В Антарктике их до чертиков, особенно они за китобазой увиваются. Я много их переловил. Наберу в рот масла и начинаю капать за борт. Голуби подлетают, а я их рукой раз — и готово!

— Масло? В рот? Ха-ха, капаешь? На мозги! — смеются матросы.

— Вот народец! — сокрушенно пожимает плечами Здор. — Не верите? Другие по-своему ловили, а я так. Покапаю масло цепочкой…

— Мюнхгаузен! — надежно прилипает к нему и это имя.

Я всегда рад Сережке Здору, его круглоглазому лицу, с носом как у филина. Его вид скрашивает мне жизнь новичка в морском деле. Его бы в нашу каюту вместо одного из моих соседей — Дяглова, которого я в душе прозвал Пасмурным Индюком!

Вот он пришел, этот самый Дяглов. Он ходил к капитану. По лицу можно угадать, что Багрин попросту выставил его за дверь. У Дяглова диплом штурмана малого плавания, сюда он смог поступить только матросом-морозильщиком и надеется перевестись в рулевые, чтобы ему рейс засчитывался как практика. Старпом обещал, однако Дяглов сам себе напортил, сразу же после такого обещания отказавшись от работы в рефрижераторном цехе.

— Эй, «штурман», смотри не сбейся с курса! — кричат теперь Дяглову, когда он тащит мешок с картошкой или ящик с консервами.

Жить с Дягловым в одной каюте — требует выдержки. Он тяготит своей раздражительностью. Повернет к тебе опухшее, щекастое по-кошачьи лицо, прицепится взглядом — и словно перетечет в тебя маленькая капля его дурного настроения.

Поначалу, пока я обращал внимание, Дяглов особенно преследовал меня: скрипну дверцей шкафчика — взглянет, подпою песне или постучу пальцами в такт музыке — взглянет, сяду рядом на диван — тоже взглянет. И все так, словно выжидая, когда это кончится. Лева Синицын, живущий в нашей каюте, долго и добродушно терпел Дяглова, жалея «дурачину, который сам себе враг», но однажды все же подержал его за ворот рубашки, приговаривая:

— Пожалей себя, друг…

У Левы прекрасные руки — сильные, умелые. Они крепко держали Дяглова до тех пор, пока он не буркнул, разыгрывая примирение:

— Отпусти…

Лучше Дяглов не стал, но больше к нам не цеплялся, хотя мы, особенно Лева, злим его своей жизнерадостностью.

— Пойдем в снежки! — вваливается Лева в каюту после вахты. Глаза у него красные: он стоял впередсмотрящим и, конечно, только что проклинал этот снег. — Такой, черт, насыпал, хорошо лепится! — И все мы, за исключением Дяглова, стуча в двери соседних кают, высыпаем на главную палубу, где снежки разбиваются о трапы, углы лебедочной площадки, свитеры моряков или улетают за борт. И это антарктическое лето: снежки!

После снежков в столовой веселый шум, повисшие носы куда-то на время исчезают, аппетит — что надо, и никому не портит настроение вывешенное на завтра меню.

— А завтра будет каша манная! — напевает Лева и, побалагурив с девушками, тянет меня в красный уголок — готовить стенгазету к Новому году. Лева — редактор.

Если снег или дождь не мешают, Лева любит, разложив на палубе мат, устраивать соревнование в подъеме и подбрасывании шестнадцатикилограммовой гири.

Первые недели плавания чаще всего Лева уступал в этом матросу Лозе — парню из породы ленивых здоровяков. Но стоило Льву несколько раз побить рекорды Лозы, как тот сдался, и теперь Лозу нелегко заставить тягаться с Синицыным.

— Слыхал я, — подзуживает иногда Лева Лозу, — был у вас тут один Поддубный с вот такой «будкой»! — Лева вписывает свое лицо в трапецию с широким основанием, получается похоже на Лозу. — Где вы его посеяли?..

Лева Синицын такой человек, с которым всегда хочется быть рядом. У него много друзей на судне, среди которых мне особенно нравятся его старшие друзья — плотник Тихой и старик лебедчик Белянкин.

На корабле знающие люди скажут: некитобою, может быть, и легче — уходит в море ненадолго, чаще с женой обнимается, с детишками возится. Совсем иное дело — китобой. Пожалуй, из моряков только краболов дольше него бывает в плавании. Порой случается так, что человек пять-десять лет мотается по океанам, а там, дома, у него все проедят, проживут, потом последнее заберут — и прощай: мы, мол, тебя дома почти не видим, муж и отец ты никудышный!

Так сложилась судьба и у плотника Тихого.

До войны Тихой был рабочим, в войну — разведчиком, после войны в должности матроса-резчика отправился к Южному полюсу на китобойном флагмане.

От флотилии Тихой получил двухкомнатную квартиру, купил мебель, одел жену и дочку — заработки были очень хорошие. Но тут он узнал о неверности жены, все бросил, все ей оставил: пусть хоть дочка ни в чем не нуждается. Да еще медкомиссия нашла что-то с нервами, на несколько лет закрыла ему ворота в Антарктику. Стал скитаться по углам, ничего не имея, потом устроился перегонять новые суда во Владивосток.