Наталия Лазарева - Вырь

Человек этот, то есть Вырь, родился здесь, и его мать с рождения жила в этих местах, и ее мать, и мать ее матери. Они не ушли, подобно другим, а остались в Ошалом бору. Имели детей от пришлых и жили среди пришлых людей.

Саша Постников жил в пригороде, где у его матери был неплохой дом с садом. Правда, до института Саше добираться было сложновато — электричка, метро, автобус — но вполне терпимо.

Отрочи разожгли костер на высоком бережке и сели вкруг него — девушки одним рядом, парни рядом другим. И пошли передавать друг другу кесль, и петь — кто как умел. Кто ребячьи еще песенки напевал, кто знал сказы, а кто и срамные песни голосил, что из-за кустов на братчинах подслушал. В низинках еще снег лежал. Все почти одеты были тепло, даже кожухи поверх рубах накинули. Но Яро был так ласков, что иные начали раздеваться, а Вырь и вовсе рубаху скинул. Сквозь голые, еще без листьев ветки, лучи Яро шли свободно и грели Вырю плечи так жарко и сладко, что Вырь поднял голову и поглядел на девушек. Те сидели, подобрав под подолы рубах ноги и крутили пальцами концы кос, позвякивая витыми браслетами да бубенцами на рукавах.

Тут к Вырю пришел кесль. Вырь оперся коленом о землю, другое колено выставил вперед, положил на него кесль, выпрямился и запел высоким голосом. Вырь пел старый сказ, слов срамных в нем не было. Парни стали скучать, переговариваться, а девушки громче забрякали привесками, только толстогубая Рашка, уставившись на Выря выпуклыми глазами, сидела не шелохнувшись.

Вырь был невысок и неплотен телом, огонь играл перед его грудью, и над костром видна была его темная курчавая голова, прямой, словно натянутая лоза, нос, большие оттопыренные уши.

Красные отсветы ложились на его плечи, острые ключицы, высокую шею. Вырь кончил петь, передал кесль соседу, и Рашка перевела свой цепкий взгляд на него. Тот запел лихо, толстыми пальцами хлеща по кеслю, все задвигались, затрясли плечами, заойкали.

В это время из чащи вышли шесть старцев в длинных небеленых рубахах и с ними панькова дочка Лага. Это были чужие олвы, пришлые от теплого ветра, о них давно говорили за тыном. Про Лагу все знали, что Лага — ведунья. Еще прошлую весну ходила она на этом бережке с отрочами, но в жаркие братчины от мира спряталась. А лета ей уже выходили.

Олвы подвели Лагу в отрочам. Она устало отерла рукой лоб. Рука ее была худа, жилы вздулись, пальцы испачканы золой. На лбу остались от пальцев темные полосы. Кос Лага не плела, темная шерстяная лента придерживала волосы. Лага глянула на олвов прозрачными желтоватыми глазами, и олвы загудели в ответ. Тогда Лага подняла руку и указала длинным испачканным пальцем прямо на Выря. Вырь встал, боднул головой воздух и шагнул было к Лаге, но олвы заключили Выря в свой круг и увели за собой.

Недолго отрочи дивились этому и горевали о Выре. Погалдели-погалдели, а после побежали вниз с высокого бережка к реке. Трава, еще сухая, но уже выбросившая живые зеленые нити, так под ноги и ложилась. Стали переходить через речку, брызгаться. Девушки прикрывали рукавами лица, мотая головой. Семизвенные кольца на висках так и звенели. Рашка лица не прикрывала, а ловила брызги ртом. Талая вода, что схватила лучи Яро, блестела на пухлых Рашкиных щеках, застилала глаза и стекала за ворот. Девушки шли по бревну, парни тянули к ним руки, помогали идти по шаткому мосту, подхватывали на другом берегу. Ладони ложились в ладони, и зажмурясь, кидались девушки с бревна на бережок, словно кинув все за собой. Спрыгнула и Рашка, порадовалась сильным рукам, подхватившим ее, поправила ленту на лбу, стянула с ног черевики и побежала вслед за всеми по колкой холодной хвое. Она бежала и вспоминала, как еще лето назад смотрела с завистью на подросших подруг, которых уже отпустили на бережок. А ей пришлось всю весну прясть в клети. И такой завистью полнилось синее оконце, и так стыло и сводило внутри, и так пылила старая шерсть… Видно, олвы Рашку прозевали, нужно было еще прошлой весной отпустить ее. Эти деньки многого стоят, и олвы не велят отрочей за работой держать, а то уйдет часть силы вятышей в землю, затомится тело.

Набегались, искололи отвыкшие за зиму ступни, пришли к белым деревьям и стали пить их сок, сладкий и теплый. Сок был словно слюна, лился медленно, и не напиться им было, не напиться…

Саша Постников обычно успевал на шестичасовую электричку. В Ошалове еще можно было сесть, но потом народу набивалось много. Сначала Саша удачно уснул. Проснулся от какого-то толчка и заметил, что наискосок от него сидит Оля Рыжова. Непроизвольно, едва открыв глаза, но еще не совладав со своим лицом, Саша поморщился, но тут же улыбнулся. И все же Оля Рыжова заметила сморщенный нос и уткнулась в книжку, которую хотела было отложить. Поехали дальше, так и не поздоровавшись, хотя с детства жили на одной улице.

Саша поглядывал на Ольгу, и у него начинала горько и блаженно гореть щека, в которую когда-то Ольга попала твердым весенним снежком. Видно что-то еще, кроме колкого льда и твердой снежной крупы, вложила она в тот комок: больно уж отзывалась щека на воспоминание.

Саша вытянул из кармана газету и почувствовал опирающийся на спинку сидения и его левое плечо живот женщины, стоящей в проходе. Он стал уговаривать себя, что, садясь на конечной, самой дальней станции, никто и не думает уступать место вошедшим позже пассажирам — так уж принято. Потом попытался оценить возраст женщины — он ей место уступит, а она еще и обидится, что за старуху принял. В конце концов он измучился от своих сомнений, размышлений и прикидок, торопливо встал, уронив газету, и вышел в тамбур.

Электричка влетела под мост, застекленная дверь потемнела, и Саша на несколько мгновений остался рядом со своим мутным отражением. Светлым пятном выделялся большой, выпуклый, рано оставленный волосами лоб, под ним — усталые впадины глаз, широкие скулы и выступающая вперед верхняя губа, подбородок же пропадал и тени.

У станции Вторичного кольца метрополитена Саша вышел, потолкался в метро в автобусе и наконец, недовольный и взъерошенный, добрался до своего стола в Институте анализа природных условий. Привычно поулыбался сотрудницам: нужно держать форму, ведь он — единственный холостяк на три отдела. Затем легким точным движением, чтобы не испортить симметрию стопки бумаг на правом углу стола, вытащил скромный серый скоросшиватель с черновиком своей статьи и разложил перед собой листки. Тут, как-то совсем не ко времени, в дверь влетела Ксения Петровна, подскочила к Сашиному столу и, небрежно облокотясь о стопку бумаг, протянула: «О-о-у-у?»

— Нет, Ксения Петровна, занят! Честно. Пойди, подыщи компанию…