Роберт Силверберг - Тернии

Теперь — реимплантация оплодотворенных яйцеклеток. Кто-то предлагал нанять сто женщин и пересадить им сто развивающихся зигот. Чужие утробы, зародыши-кукушата. В конце концов, правда, подобное решение было сочтено слишком громоздким. Двенадцать женщин добровольно согласились доносить подсаженных детей до срока, остальные восемьдесят восемь оплодотворенных яйцеклеток отправились в искусственные матки. Двенадцать голых животов матово блестят в холодном искусственном свете. Двенадцать пар ног раздвигаются не перед любовником, а перед тускло-серой алюминиевой трубкой. Медленный выпад, впрыскивание, реимплантация закончена. Не обошлось без накладок. Но как бы то ни было, а вскоре восемь холеных животов заметно округлились.

— Я тоже хочу, — говорила Лона, касаясь своего плоского живота. — Дайте мне выносить одного ребенка.

— Нет.

Разумеется, ей отвечали не так грубо. Ей объяснили, что в рамках данного эксперимента ей самой вовсе не обязательно испытывать все тяготы беременности. Давным-давно доказано, что можно извлечь из женского тела яйцеклетки, искусственно оплодотворить и реимплантировать обратно для донашивания. Зачем повторяться? Все уже проверено-перепроверено. Девушка, зачем вам вся эта возня? Экспериментаторам хотелось знать, как будет развиваться в женской утробе чужой эмбрион, в эти планы Лона не вписывалась. Она была больше не нужна.

Кому теперь нужна Лона?

Никому теперь не нужна Лона.

Никому. Лона же продолжала следить за тем, как идет эксперимент. У восьми матерей-добровольцев все шло по плану. Беременность была искусственно ускорена гормонами. Утробы прекрасно приняли незваных гостей, подпитывали кровью, заботливо кутали в складках плаценты. Настоящее медицинское чудо. Но еще чудесней вообще отказаться от услуг матери.

Ряд блестящих коробок. В каждой — делящаяся зигота. Клетки расщеплялись с головокружительной скоростью. У Лоны захватывало дыхание. Сначала ускорялся рост корковой цитоплазмы зигот в процессе деления, потом главных осевых органов. «По мере того, как происходит гаструляция, мезодерма вытягивается из бластопора до тех пор, пока передний край ее не оказывается в точности за будущей эктодермой хрусталика. Этот же передний край мезодермы — будущее сердце — служит одновременно индуктором хрусталика. На стадии развития открытой нервной пластинки клетки будущего хрусталика находятся в двух областях эпидермиса, располагающихся латерально по отношению к передней мозговой пластинке. По мере того как нервная пластинка сворачивается до цилиндрической конфигурации, клетки будущей сетчатки эвагинируют из области будущего мозга как часть глазного пузыря.»

И через шесть месяцев — алле-гоп! — сто младенцев.

И слово, которое никогда раньше не использовалось применительно к человеку, теперь на устах у всех: сотняшки.

Почему бы и нет? Одна на всех мать, один на всех отец. Остальное несущественно. Женщины, которые донашивали детей, металлические утробы — они только обеспечивали зародышам питание и тепло, но матерями считаться никак не могли.

Подать сюда мать!

Черт с ним, отцом. Искусственное осеменение старо, как мир. Если верить статистике, один-единствен-ный мужчина за пару дней способен оплодотворить всех женщин на земном шаре. Ну наплодил какой-то тип сто детей, и что с того, собственно?

Но мать…

Никто не собирался выдавать Лону на растерзание средствам массовой информации. Анонимный донор — под таким именем она должна была войти в медицинские анналы. Но… больно уж пикантно звучала история. Особенно если учесть, что Лоне не было и семнадцати. Особенно если учесть, что она была не замужем. Особенно есть учесть, что (как клятвенно заверяли врачи) в техническом смысле слова она оставалась девственницей.

Через два дня после появления на свет сотняшек имя Лоны и содеянное ей стали достоянием гласности.

На нее обрушилась орда журналистов.

— Вы хотите сами назвать детей?

— Что вы чувствовали, когда у вас забирали яйцеклетки?

— Вы не задумывались о том, что являетесь матерью самой большой семьи за всю историю человечества?

— Выходи за меня замуж!

— Любовь моя, поехали со мной!

— Полмиллиона за исключительные права на освещение…

— Серьезно, ни разу с мужчиной?

— Какая была первая ваша мысль, когда вам объяснили, в чем суть эксперимента?

— Вы видели отца?

И так целый месяц. Бледная кожа покраснела в свете юпитеров. Зрачки расширились, глаза налились кровью. Вопросы, вопросы, вопросы. Рядом все время врачи, подсказывают, как отвечать. Момент ослепительной, невероятной славы. Врачам вся эта шумиха была не менее отвратительна, чем Лоне. Они никогда бы не выдали ее имя, но один из них все-таки это сделал — за приличное, должно быть, вознаграждение, — и Лону захлестнуло потоком. Теперь врачи старались хотя бы не допустить распространения самых нелепых измышлений и натаскивали Лону, что следует говорить. Впрочем, ей было нечего сказать. Репортерам казалось, она что-то скрывает, но на самом деле она была просто перепугана и действительно почти ничего не знала. Что могла Лона сказать миру? Что хотел услышать от нее мир?

Какое-то время мир не мог надивиться на нее. Изо всех музыкальных автоматов играла оперативно сочиненная песня о великом свершении Лоны. Басовитое бренчание аккордов, скорбный плач матери сотняшек. Песня звучала отовсюду. Лона готова была лезть на стенку. Давай, детка, слепим ребенка. Давай слепим сотню еще. Подруги ее — которых, кстати, было не так много, — чувствуя, что ей больно говорить об этом, старательно переводили разговор на другие темы, а потом и вовсе перестали разговаривать. Лона старалась не показываться на люди. Бесчисленные незнакомцы изводили ее одним и тем же вопросом: не томите, скажите, что это такое — иметь сто детей? Что она могла на это ответить? Да откуда ей знать! Зачем было сочинять эту дурацкую песню? Зачем сплетничать, зачем подглядывать в замочную скважину? Чего им всем надо?

Для некоторых же вся эта история была сплошным святотатством. С церковных трибун звучали грозные обличения, сверкали молнии, грохотал гром. Лоне казалось, что в ноздрях у нее свербит от запаха горящей серы. Младенцы голосили, потягивались, гукали. Однажды она пришла посмотреть их и разрыдалась. Она прижала одного какого-то ребенка к груди. Того немедленно отобрали и натерли с ног до головы антисептиком, и вернули в родное стерильное окружение. Больше Лону к ее детям не подпускали.

Сотняшки. Сто единоутробных братьев и сестер, с одной группой кодонов. Интересно, какими они будут, когда вырастут? Как изменяется восприятие мира, когда у тебя пятьдесят братьев и пятьдесят сестер? Кстати, примерно так и звучал один из главных вопросов в программе эксперимента. Эксперимента длиной в целую жизнь. На сцене появились психологи. Не так уж плохо в свое время были изучены пятерняшки; кое-какие исследования проводились с шестерняшками, а лет тридцать назад — даже с семеряшками, хотя и довольно поверхностные. Но сотняшки? Непочатый край работы!