Исай Лукодьянов - Ур, сын Шама. Формула невозможного

Но вокруг творилось такое, что некогда было резать. Разбойники теснили пастухов, забегали с боков, чтобы взять в кольцо. Крики, свист стрел, собачий лай. Вон кого-то подняли на копья. Ах, проклятые! Шамнилсин увернулся от удара копьем, метнул камень прямо в лицо разбойнику. Отбежал, вложил камень в пращу, опять метнул. Сколько их, разбойников! Все бегут и бегут из лесу. Вон погнались за кем-то, скачущим на осле. Ах, это Аданазир скачет, колотя пятками по ослиным бокам.

Рядом упал пожилой пастух. Шамнилсин не давал разбойникам приблизиться к себе. Медленно отступал, посылая из пращи камень за камнем. Вдруг — удар сзади, резкая боль в бедре. Шамнилсин закричал от боли и ярости. Правая нога подвернулась, и он рухнул ничком на землю. Шамнилсин попробовал приподняться и не смог. Протянул руку назад, нащупал стрелу, торчащую из правой ягодицы. Слегка дернул — тотчас острая боль пронизала его. Рука стала мокрой, липкой. Мелькнуло в голове: пропала новая юбка…

Надо вырвать стрелу! Набрав полную грудь воздуху, Шамнилсин рванул изо всех сил древко. О-о-о!..

Наверно, от боли он умер и был мертв. А теперь — опять живой. Было тихо вокруг, и с неба падал холодный дождь. Что-то было зажато у Шамнилсина в руке. Он подтянул руку к глазам и увидел зажатое в кулаке древко стрелы. А-а, стрела сломалась, когда он дернул. Теперь уж не вытащить наконечник. Глубоко засел.

Опять он попытался подняться и не сумел. Он зажал рану ладонью, чувствуя, как с кровью уходит из тела сила. Кружилась голова. Шамнилсина знобило, как будто подул зимний ветер.

Очень тихо вокруг. Впереди, скорчившись, лежал мертвый разбойник, и дальше кто-то лежал. Неужели всех пастухов перебили, неужели угнали стадо? Хозяин воды разгневается. Как бы не велел ему, Шамнилсину, отдать обратно жену…

Он застонал громко, протяжно. Он звал людей на помощь, потому что было это нестерпимо — лежать здесь, под холодным дождем, и думать о том, что его молодую жену, Кааданнатум, отведут в дом Шудурги.

— Люди! — кричал и стонал он. — Лю-у-уди!

Сам бог смерти Аму нагнулся над ним и посмотрел огромным глазом, и был он страшен, страшен…

Потом его закачало, и он подумал, что так и должно быть, потому что Аму переправляет его, мертвого, в потусторонний, мир, где начнется совсем другая жизнь.

В своем новом доме, сложенном из глиняных необожженных кирпичей, на красном шерстяном ковре, на скамье, подпертой двумя каменными львами, сидел Хозяин воды. Был он угрюм и мрачен. Завитая борода и пучок волос на затылке почти не отличались цветом от серебряной тесьмы, переплетавшей его длинные пряди. Поверх ярко-зеленого плаща, скрепленного у плеча золотой заколкой, свисало множество ожерелий из разноцветных бусинок. Правая рука выше локтя была схвачена толстым серебряным браслетом, левую обхватывали три медных.

Все три сына стояли перед ним, а позади стоял стражник в кожаных штанах и шлеме, с тяжелым копьем в руке.

У старшего, Аданазира, вид был нехороший: одежда изорвана, борода всклокочена, глаза обведены дорожной пылью. Мясистый, как у отца, нос виновато опущен.

Младший, Шудурги, скосил на братца насмешливый взгляд, как бы спрашивая: что, провинился, любимчик? Людей положил, овец упустил, а сам задал стрекача. Пусть, пусть посмотрит отец, в чьи руки готовится передать людей и стадо.

А средний, толстяк Куруннама, жалостливо вздыхал. Этому все равно, сколько угнано овец, сколько людей убито. Этому — лишь бы не переводился в кувшинах сброженный виноградный сок.

— Их было много, три раза против нас, — повторил Аданазир, опуская нос еще ниже. — Я и мои пастухи бились, как львы.

Упоминание о львах не улучшило настроения Хозяина. Исподлобья взглянул он на наследника, бросил сердито:

— От того, как ты бьешься, скоро от стада ничего не останется.

Услышав смешок, повел набрякшим веком на Щудурги. А этот радуется. Роду убыток, Роду позор — а он доволен, что старший брат провинился. И улыбочка скверная у Шудурги. Только ли над старшим братом улыбочка? Похоже, что он чему-то другому улыбается. Уж не львы ли его рассмешили? Ну погоди же, охотник…

И, размахнувшись, Хозяин воды вытянул Шудурги длинной плеткой из бычьих жил. Тот, побледнев и прижав ладонь к щеке, по которой пришелся удар, отступил на несколько шагов. Теперь у Аданазира пробежала по лицу улыбка. А Куруннама опять завздыхал.

— Убирайтесь вон! — Хозяин воды сделал знак стражнику.

Тот приставил копье к стене и проворно налил из белого кувшина с коричневым зубчатым узором сброженного виноградного соку в большую чашу. Не одному Куруннаме это зелье в удовольствие. Он, Хозяин, тоже понимает в нем толк.

— Позволь сказать, отец, — выступил вперед Шудурги, все еще держась за щеку. — Кочевники за половину ночи далеко не ушли. Дай мне стражу, и я догоню их и отобью овец.

Хозяин посмотрел на младшего. Чем-чем, а дерзостью боги его не обделили.

— Если они пошли на север, — продолжал Шудурги, — то им не миновать узкого места между большими болотами и Змеиным полем. Я подстерегу их там и убью всех до одного.

«А что, — подумал Хозяин воды, — если выехать сейчас, то…»

— Хорошо, — сказал он. — Возьми шестьдесят стражников и ослов и отправляйся поскорее.

Шудурги приложил правую руку к груди и шагнул к выходу. У порога обернулся.

— Что еще? — Хозяин нетерпеливо выбросил руку ладонью вверх.

— Об одном прошу, отец. Этой ночью умер Шамнилсин, пастух. Отдай мне его жену Кааданнатум.

— У тебя уже есть три жены.

— Что из того? Пусть будет четвертая.

— Молод еще, — засопел Хозяин воды. — Иди, я подумаю.

Шудурги, однако, не вышел. Стоял, выжидательно уставясь на отца дерзкими рыжими глазками.

— Иди! — крикнул Хозяин воды. — Отобьешь овец — отдам тебе Кааданнатум.

Когда младший сынок вышел, он потянулся за глиняной фигуркой Эа, бога воды, попросил у своего покровителя удачи.

Над селением стоял долгий-долгий плач. Жены, сидя на корточках у дверей своих хижин, оплакивали пастухов, убитых этой ночью. Призывали кару богов на убийц-кочевников, от которых не стало житья всей долине. А громче всех плакала Кааданнатум. Она раскачивалась из стороны в сторону, и протяжно стонала, и выла, и ранила ногтями свои тугие щеки.

— Лучше всех на свете ты, возлюбленный мой! — причитала она между взрывами плача. — Ноги твои были быстры… руки были крепки… грудь твоя была убежищем моим…

И люди, проходя мимо ее хижины по своим делам, горестно качали головами, сочувствуя Кааданнатум. Пришла мать Шамнилсина и села рядом и тоже стонала, оплакивая сына. Но плач Кааданнатум был громче всех других плачей. И она не слушала свекрови, когда та пыталась накормить ее квашеным молоком.

— Опустела моя хижина, — стонала она, — не придет мой возлюбленный… не принесет браслетов мне…