Виктор Тарасов - Охота на кентавра (сборник)

— Ньюка! Ты сказал: Ньюка?

— Да, — ответил я после некоторого замешательства, в конце концов, это нужно было ему сказать, — тебя считают сельским дурачком и за глаза называют Ньюком.

Наступило долгое молчание, потом Ньюкмен, словно очнувшись, поднял на меня глаза:

— Но почему, Дик? Какое им всем дело, чем я занимаюсь? Почему их всех так раздражает то, что я не похож на них?

— Видишь ли, Ньюкмен. Все мы здесь как звенья одной цепи. Если одно звено слабое, то рвется вся цепь. Их раздражает не твоя странность, а исходящая от тебя неопределенность. Они не знают, в какой мере на тебя можно положиться. Каждый здесь хочет видеть в своем соседе опору, прикрытый фланг. Не знаю, как сказать.

— Я оказался самым плохим?

— Не плохим, Ньюкмен, а другим! Ты мог бы быть пьяницей, драчуном, лентяем — это никого бы не трогало. Но ты — чужой!

— Я не понимаю. Я такой же, как раньше, можешь мне поверить. Но сейчас это всем вам вдруг стало действовать на нервы.

— Да, ты не изменился. Но условия изменились. Жить стало труднее, мы больше не можем позволить себе быть порознь, мы притерлись друг к другу, скооперировались. Один ты не замечаешь происходящего. Поэтому они решили установить над тобой опеку.

— Опека? A что это такое?

— Не знаю точно. Просто будут помогать тебе вести хозяйство. Марте выдавать общинные деньги на содержание, отберут твой «пьедестал» и не будут выпускать за пределы освоенных земель.

— Как сумасшедшего, да?

— Я устал, Ньюкмен, и пойду домой, — я допил бутылку и стал одеваться. Когда я уже шел к дверям, голос Ньюка остановил меня: — Постой, Дик. Неужели тот простой факт, что я следую предназначенным мне путем, так бесит вас всех, что вы готовы посадить меня в сумасшедший дом?

Я остановился на пороге, в голове у меня шумело от выпитого.

— Твой путь нам неведом, — изрек я глубокомысленно и немного невпопад, натягивая шляпу на уши, чтобы не унесло ветром на улице.

— Это был мой шанс, Дик. Я думал, что выберусь, но попал в новую ловушку…

Не дослушав, я толкнул дверь и вышел на улицу. Когда он «увел» у меня невесту, то не высказал ни малейшего сочувствия, так пусть сейчас и на мое не рассчитывает.

Дождь перестал, подморозило. Я шел, глубоко вдыхая запах первого снега, который был где-то недалеко, и думал о том, что все к лучшему. Больше я Ньюкмена живым не видел.

С тех пор вот уже тридцать лет как Ньюк торчит на своем «пьедестале», и жизни в нем больше, чем в любом памятнике, а Марта стала моей женой.

Она позвала меня снова через несколько дней, и я пошел вызволять Ньюкмена, но, при смотревшись к шкале, про которую он мне рассказывал, я увидел, что переключатель повернут до отказа, на все двенадцать делений. Конечно, мы долго пытались его «выловить» из царства теней, но я-то знал, что все напрасно.

Я никогда не рассказывал, как закончился наш ночной разговор, а она не спрашивала. Вообще, она не говорит о Ньюкмене и не ходит на него смотреть. Она думает, что он погиб. А я иногда хожу. Меня мучает мысль, что в ту ночь я подтолкнул падающего.

Убедившись, что он не вернется, мы заперли его в сарае. A всем сказали, что Ньюкмен уехал. Что бы вы сделали на нашем месте?

Нам поверили или сделали вид, что поверили.

Людей это устраивало. Родных у него не осталось, до сих пор его никто не хватился.

После того как Ньюк просидел у нас в сарае лет десять, я стал замечать происходящие с ним изменения. Словно ровный бронзовый загар ложился на него: на ворот рубашки, на пальцы, на локон и на широко раскрытые глаза. День за днем я наблюдал, как его зрачки исчезают, покрываются медным налетом, ускользают внутрь. Это было что-то вроде плесени, которой были покрыты все вещи «вездесущих». Мне так и хотелось протереть ему глаза, но добраться до них я не мог — любой предмет, попавший в энергетическую зону, тут же сгорал.

Еще года через два на «пьедестале» уже сидел металлически блестевший Ньюкмен с «бронзовыми» пальцами и ресницами.

Уж не помню, как оказался он на площади, но сейчас все считают его памятником первому переселенцу. Даже называют какое-то имя и рассказывают трогательную историю.

Многое изменилось с той памятной ночи.

Земли освоены на сотни миль вокруг, наш поселок превратился в тихий провинциальный городок, рядом пролегла автострада. О Ньюке никто не вспоминает, помним лишь мы с Мартой. Но и она не знает всего; думает, что он — лишь мумия, сидящая на площади. А я знаю: он ждет! И каждый день, прожитый Ньюкменом на «пьедестале», уносит его от нас на 4096 дней.

Бывают моменты, когда мне не везет и на душе тяжело, тогда я иду к нему, словно на свидание со своей молодостью. Становлюсь в поле его зрения, как когда-то, и мысленно окликаю. Я уже старик, жизнь моя на исходе, а он такой же молодой и красивый, как в ту ночь.

Кажется даже, что прядь волос на лбу у него еще влажна от того дождя. Мне становится жаль, что я не «ушел» вместе с ним и не остался молодым.

— Видят ли что-нибудь твои «бронзовые глаза»? — спрашиваю я. — И если видят, то что? Может быть, та дождливая ночь застыла и осталась в них? И что там дальше, где меня уже нет?

Ньюкмен мне не отвечает. Вокруг летний полдень, знойно и тихо, поют жаворонки. Но я знаю, что этот покой обманчив. На самом деле все это обрушивается на Ньюкмена и проносится мимо него, словно он стоит поперек бешеного потока.

Я помню, когда-то в детстве отец взял меня на рыбалку. Было раннее утро, розовый туман лежал на воде, и берега не было видно. Неподвижное море матово блестело. Мужчины гребли, весла скрипели, но казалось, что лодка не двигалась, словно была впаяна в кусок розового стекла. Я лежал на носу, и стоило мне погрузить руки в воду, как я начинал чувствовать скрытое движение. Перегнувшись, я заглядывал в серую глубину и вдруг замечал, что водоросли, поднятые со дна вчерашним штормом и плавающие сейчас у поверхности, стремительно несутся, налетают на нос, цепляются за него, но, сносимые потоком, соскальзывают, исчезают позади. На всю жизнь мне запало в память это стремительное движение, скрытое под оболочкой неподвижности.

Я вспоминаю это, и мне приходит в голову, что неподвижная фигура Ньюкмена, словно бушприт судна, несется со страшной силой, разрезая окружающий покой. А мы, словно водоросли, беспомощно цепляемся за его глаза, но, сносимые напором, обрываемся и исчезаем.

Или уже исчезли для него.

Мое странное поведение начинает привлекать внимание, появляются любопытные. Тогда я ухожу, ковыляя, опустив голову, и завидую Ньюкмену.

Но так бывает редко. Когда мой внук — я зову его Солнечным Цветком возится у моих ног, а я рассказываю ему о море, на меня нисходит благодушие. Я не понимаю тогда, как мог завидовать Ньюку-дурачку. Ведь он только ЖДЕТ жизни, а я не ждал, я ЖИЛ. Строил, пахал, убирал урожай, любил женщин и растил детей, пил терпкое вино. Можно ли сказать, что меня уносит поток, если за спиной у меня дом, построенный моими руками, передо мной поле, которое я сам отмерил и расчистил, а мой внук смотрит на меня глазами моей Марты? Нет, нельзя!