Елена Хаецкая - Мориц и Эльза

Наконец она прочитала:

– «Пятое. В связи с юбилеем восстановить традицию производить в полдень сигнальный выстрел, для чего на крыше замка установить действующую пушку образца 1811 года. Ответственный – хранитель музея».

– Ядра-то зачем? – спросил сержант.

Алла Валерьевна покусала карандаш.

– Было решение, – объяснила она наконец.

– Пороха сколько? – заскрежетал Голицын.

– Много, – отрезала Алла Валерьевна, закрывая папку. Как ни тянул Голицын шею, ничего разглядеть не сумел.

– Я посоветуюсь в инстанциях, – молвила Алла Валерьевна. И добавила откровенно: – Как бы нам с вами не наломать дров – понимаете?

Сержант встал, аккуратно поставил стакан, провел ладонями по бокам.

– Ну – идите, идите! – сказала Алла Валерьевна.

Голицын двинулся к выходу.

– А сами-то вы что думаете? – спросила она вдруг, глядя ему в спину.

Голицын притормозил у самой двери.

– Лично я договорился бы с воинской частью КБ-88/445, – четко произнес он, не оборачиваясь. – У них все равно скоро маневры. Две-три бомбы – и порядок.

И вышел.

– Какие бомбы? Какие еще бомбы? – кричали в инстанциях. Не столько на Аллу Валерьевну, сколько вообще. В воздух летели сметы, счета, схемы, какие-то бухгалтерские писульки. – Вы отдаете себе отчет? Одна только реставрация!.. Вот – вот – и вот! Колоссальные деньги! Памятник архитектуры! Замок европейского значения!

Мэр сердито собрала губы в гузку. Она хорошо помнила, как добивалась – не лично, конечно, а в составе группы компетентных представителей – чтобы замок включили в путеводитель «Тысяча крепостей Европы». Видимо, о том же вспомнили и в инстанциях. Предложили мэру наперсток коньяку, усадили к открытому окну. Алла Валерьевна сосала коньяк, как валидол, и косилась испуганно и зло.

– Подождем, – говорили между тем компетентные представители, – выморим голодом. Не стоит вот так, с кондачка. Не сможет он там сидеть вечно.

– Шестого ноября у нас ответственная делегация. – Алла Валерьевна обмахнула платком вспотевшее декольте.

– Тем более! Не можем же мы показать товарищам руины!

– А что я им покажу – Рутмерсбаха с этой его… пьянчужкой?

В инстанциях переглянулись. Потом тот, что помоложе, сказал – ни к селу ни к городу:

– А знаете, сколько крупы и килек можно купить на всю получку?

И снова запахло коньяком.

Мориц и Эльза обитали теперь в одной комнате – морицевой: там имелось застекленное окно. Притащили туда буржуйку – вот бы вызнать, какие вопоминания хрантся в ее ржавой памяти? – добавили на кровать одеял. Все-таки по ночам становилось холодно. Спали, впрочем, по очереди. Один постоянно находился на крыше донжона возле пушки. Мориц соорудил там отличное укрытие от дождя и ветра. Иногда они с Эльзой сидели там вдвоем. Жевали бутерброды с килькой, пили горячую воду из термоса (чай из соображений экономии решили не закупать). Глядели на городок.

Стрелять им пришлось еще раз, когда флотилия из трех лодок и одной прогулочной яхты попыталась высадить на остров десант. Одно ядро снесло яхте мачту, экипаж завяз в парусах, и кораблик закрутился на месте, как растерянная собака. Две лодки повернули назад, а последняя почти добралась до замка, когда меткое попадание опрокинуло ее. Мориц наводил пушку с крайней осторожностью: категорически требовалось никого не убить. Борода в свое время говорил, что это подчас куда сложнее, чем убить. Кроме того, Мориц был благодарен городским властям за то, что катеров не посылали. Попадание ядра в катер неизбежно закончилось бы взрывом. Как хорошо, что это понимал не только Мориц.

Между выстрелами проходило около десяти минут. Это создаст осажденным большие трудности, если неприятель вздумает двинуть на замок много лодок одновременно. Но в любом случае озеро – лишь первая линия обороны. Имеются еще стены, которые до XVIII века оставались неприступными.

Вообще же, как оказалось, быть осажденным – занятие уютнейшее, почти как сидение в тапочках у телевизора. Мориц так себя и чувствовал: старым пердуном в кресле-качалке, на коленях плед, под ногами заслуженная охотничья собака. А Эльза вся светилась – ожила, про беды свои позабыла. Волосы как у подростка после летнего лагеря – еще короткие, но уже растрепанные, в глазах – обожание, преданность, восторг. Поначалу-то – Мориц знал – мечтала она исступленно, пока часами высматривала врага на водной глади (а вдруг аквалангистов зашлют?): вот захватят замок лютые недруги, скрутят Эльзе тоненькие ручки, потащат на веревке судить-пытать… А Мориц ничего этого уже не увидит. Останется лежать на берегу, и густое пятно будет не спеша расплываться по его одежде… Но потом эти грезы непонятно почему стали утрачивать сладость, и вот уже лихорадочный восторг из глаз исчезает, а его место заступает покой. И впервые в жизни не исходит Эльза болью. В ее душе поселилась тишина.

Как-то раз ветром прибило к берегу старую лодку с пробитым днищем. Она лежала на здоровом боку, покачиваясь, полная желтых листьев. Как будто подарок от кого-то лесного. Лодку просушили и приспособили под растопку, хотя понтонного моста, если топить экономно, хватит на всю зиму. Листьями Эльза украсила стены жилой комнаты.

Теперь двоюродные предки выглядели чуть по-иному, чем в самом начале. Бывалая сиделица по крепостям Вера Фигнер сурово поджимала губы: «Впереди – серьезные испытания! Готовься, товарищ!». Темное платье, девический пробор в волосах. Партизан 1812 года Александр Фигнер подбоченился и задрал подбородок еще высокомернее: «Саблю наголо! Ты что, собираешься жить вечно?»

А вокруг, как бабочки, пришпиленные к ящику в коллекции, – листья, листья с блестящей кнопкой посередине. Мориц, глядя на партизана Фигнера, супил брови. Именно что хотел. Он хотел жить вечно. Здесь, в этом замке. Просто беда какая-то.

Именно так он и объяснил ксендзу, когда тот явился для переговоров. Установил на носу лодки хоругвь, тяжелую от золоченых кистей и шитых медной нитью лент. С темно-красного бархата смотрела тревожно юная Богородица, а по лентам сбегали в воду головки ангелов и растопыренные крылья. Концы лент чуть волочились по воде. Ксендз в развевающемся кружеве сам сидел на веслах. Он приравнивал свой визит к крестному ходу.

Мориц смотрел на него с крыши, одной рукой обнимая Эльзу. Потом велел ей переодеться и сбежал вниз по винтовой лестнице – отворять ворота. Не главные, конечно, а маленькие, предусмотренные для вылазок. Лодка медленно приближалась к берегу; потом тихо зашуршал песок. Малиновский сложил весла, встал. Мориц встретил его у стен замка. Поцеловал, опустившись на колено, ленту с ангелком.

Малиновский сошел на берег, пролез в узкую щель, которую Мориц сразу же затворил дубовой дверцей, и проследовал по мощеному двору к главной башне. С тех пор, как он был здесь в последний раз – а жители городка нечасто навещают замок – многое изменилось. В те времена замок представлял собой грозную развалину, где можно было вволю воображать себе всевозможных героев, от алчных крестоносцев до несгибаемых партизан. Теперь здесь все ожило. Малиновский кожей ощущал воплощенность мечты, ее осязаемость. Чьей-то мечты – не его; но и его немного тоже.