Диана Гэблдон - Накануне войны

Он судорожно сжал ее плечо, желая убедиться, что с ней все в порядке. Кости казались маленькими и твердыми через кожу. Он не мог найти слов, весь язык Kahnyen’kehaka [80] Язык могавков. вдруг вылетел из головы, он тревожно выкрикивал то, что первым пришло на ум.

– Любимая… Моя девочка… Ты в порядке? Святой Михаил, сохрани нас, все хорошо?

Она знала, что он рядом, но не повернулась. Нечто вроде мелкой ряби, как от камня, брошенного в воду, пробежало по ее телу, и дыхание снова застряло в горле – короткий сухой звук.

Без дальнейших раздумий он выкарабкался из шкур и, не одеваясь, стал звать на помощь. В тусклом свете длинной хижины [81] Длинная хижина – длинная постройка с несколькими комнатами, вмещающая несколько поколений одной семьи. возникли неуклюжие фигуры, спешащие ему навстречу и осыпающие вопросами. Он не мог говорить, ему и не нужно было. Спустя несколько мгновений появилась Тевактеньох. Ее твердое старое лицо застыло в мрачном спокойствии. Небрежно оттолкнув его, женщины длинной хижины поспешили мимо, унося с собой Эмили, завернутую в оленью шкуру.

Он последовал за ними, но они, не замечая его, исчезли в женском доме на другом краю деревни. Двое или трое мужчин вышли за порог, глядя им вслед, пожали плечами и вернулись в дом. Было холодно, очень поздно, к тому же случившееся явно касалось только женщин.

Йен тоже вернулся внутрь, но только лишь для того, чтобы набросить на себя одежду. Он не мог оставаться в хижине, только не в опустевшей постели, которая пахла кровью. Кровь была и на его коже, но он не озаботился тем, чтобы смыть ее. Ночь была безмолвна, а холод пронизывал до костей.

Шкура, висящая над входом в длинную хижину, дернулась, и Ролло скользнул на улицу, серый, как призрак. Большой пес вытянул передние лапы и потянулся, поскуливая от холода и глубокой ночи. Потом он тряхнул тяжелым загривком, фыркнул, выдув облачко белого пара, и медленно подошел поближе к хозяину. Обреченно зевая, Ролло неохотно сел и привалился к ноге Йена.

Йен постоял еще секунду, глядя в сторону дома, где была Эмили. Его лицо горело от тревоги и шока. Он пылал в лихорадке ярко и горячо, будто уголь, но ощущал, как жар утекает в холодное небо, а сердце медленно чернеет. Наконец он хлопнул ладонью по бедру и пошел к лесу, пес тихо затрусил рядом.

– Святая Мария, благодати полная…

Он шел не разбирая дороги и неистово молился вслух, только чтобы слышать собственный голос в безмолвии ночи.

Должен ли он был молиться духам могавков? Могут ли они разозлиться из-за того, что он говорил со своим старым Богом, с Божьей матерью? Могут ли они мстить за такую мелочь, наказывая его через жену и ребенка?

Ребенок уже мертв. Он понятия не имел, откуда пришло это знание, но был в этом уверен, как если бы кто-то сказал ему. Это знание было бесстрастным – пока еще не пища для скорби, лишь факт, истина, присутствие которой изумляло его.

Он уходил в лес все дальше, сначала шагом, а потом бегом, притормаживая, лишь чтобы набрать воздуха. Тот был ледяным и неподвижным и пах гнилью и смолой, но деревья тихо перешептывались над его головой. Эмили слышала, как они говорили, она знала их тайный язык.

– Ай, и что в этом хорошего? – пробормотал он, подняв лицо к беззвездной темной выси между ветвями. – Ты не сказал ничего стоящего. Ты ведь не знаешь, что с ней сейчас, так?

До него то и дело доносился шорох собачьих лап по мертвой листве за его спиной, мягкие шаги по голой земле. Он постоянно спотыкался, терялся в темноте, один раз упал, тут же поднялся на ноги и неуклюже побежал дальше. Молиться он перестал, разум был уже не в силах соединять слова в предложения – даже просто выбрать между разрозненными слогами разных языков. Дыхание обжигало горло, пока он бежал.

В холоде он ощущал ее тело против своего, ее полные груди в руках, ее маленькие круглые ягодицы, которые подавались к нему, тяжелые и полные желания, всякий раз, как он входил в нее. Боже, он знал, что не должен был, знал! И все же продолжал, ночь за ночью, не в силах противостоять соблазну ее тесной влажной ложбины, хотя давно уже знал, что пора остановиться, – эгоистичный, тупой, обезумевший от похоти…

Он бежал, и деревья посылали ему с высоты свои шуршащие проклятия. Пришлось остановиться, потому что он задыхался. Небо из черного обернулось в темно-серый. Ролло потыкался в него, тихонько поскуливая, его глаза в этот предрассветный час казались пустыми и черными.

По телу Йена под кожаной рубахой катился пот, пропитывая вымазанную в грязи набедренную повязку. Его гениталии замерзли и съежились, прилипнув к телу, и он чувствовал резкий запах страха и потери, который от него исходил.

Ролло навострил уши и снова заскулил, то отходя на шаг, то возвращаясь. Хвост его нервно подергивался. «Пошли! – говорил он без слов, но совершенно ясно. – Сейчас же!»

Что до него самого, то Йен улегся бы на мерзлую опавшую листву, зарылся лицом в землю и там и остался бы. Но привычка была сильнее: нужно слушаться пса.

– Что? – глухо спросил он, проводя рукавом по мокрому лицу. – Что такое?

Ролло утробно зарычал. Он стоял неподвижно, но шерсть на загривке встала торчком. Йен заметил это, и какая-то слабая тревожная дрожь стала подниматься сквозь туман изнуряющего отчаяния. Он потянулся рукой к ремню, но обнаружил там пустоту и хлопнул себя по бедру, отказываясь верить. Господи, у него не было даже ножа для шкур!

Ролло зарычал снова, громче. Это уже звучало как предостережение. Йен повернулся, глядя в темноту, но не увидел ничего, кроме темных кедровых и сосновых стволов, укрытой тенями земли под ними и воздуха, наполненного туманом.

Французский торговец, как-то остановившийся у их очага, называл такое время и этот свет l’heure du loup – часом волка. И не зря: это было время охоты, когда ночь бледнеет, а слабый ветерок, что появляется перед рассветом, приносит запах добычи.

Его рука метнулась к ремню с другой стороны – туда, где должен был висеть мешочек с мазью: медвежий жир, смешанный с листьями мяты, скрывал человеческий запах во время охоты… или когда охотились на тебя. Но с этой стороны тоже было пусто, сердце застучало быстро и резко, а холодный ветер остудил пот на его теле.

Ролло оскалился, рычание продолжилось, переходя в угрозу. Йен остановился и подхватил с земли упавшую сосновую палку. Она была хорошей длины, но не особенно прочная и удобная, с длинными когтистыми ветками.

– Домой, – прошептал он псу. Он понятия не имел, в какой стороне деревня, но Ролло знал. Пес медленно попятился, по-прежнему вглядываясь в серые тени, – они двигались?

Он пошел быстрее, но по-прежнему задом, чувствуя наклон земли через подошвы мокасин, ощущая присутствие Ролло по мягкому топоту его лап и слабому поскуливанию где-то за спиной. Там. Да, тень пошевелилась! Серый силуэт далеко впереди, показавшийся лишь мельком, – толком не разглядеть, но все же сомнений быть не может, его присутствие говорит само за себя.