Андрей Васильев - Файролл. Право выбора [litres]

– Я не доверяю ему, мастер Хейген. – Назир все понял, но у него явно было на этот счет свое мнение. – Пикси очень коварны.

– Кто?!!! – возмутился Тристан. – Мы-ы-ы-ы? Да пикси самые милые и тихие существа в Раттермарке, если бы не вы все, то мы занимались бы наукой и искусством, разводили бы цветы и кроликов!

– Да ты что? – хмыкнул я.

– Ну да! – с горячностью влюбленного юноши заверил меня он. – А так приходится разводить вас…

– Ладно, – повернулся я к ассасину. – Назир, отведи Миха вон в кабак, купи ему эля. Я скоро буду. На, держи золотой.

– Как скажете, – склонил голову ассасин, цапнул у меня с ладони монету, после же коротко глянул на Тристана. – Я не предупреждаю, я просто ставлю тебя в известность – если с мастером Хейгеном что-то в мое отсутствие случится, винить в этом я буду тебя, и легкой смертью ты не умрешь. Клянусь в этом камнем Аль-Када и именем старца ибн Ладды.

– Да не случится с ним ничего. – Похоже, что эта клятва Тристана впечатлила. – Тем более, что мы с ним старые знакомцы.

– Я сказал – ты услышал, – безразлично ответил ему Назир, подошел к брату Миху, поднял его и повел к дверям стоящего неподалеку кабака с задорной вывеской, на которой бородатый северянин разрывал на две части оленя, на голове которого почему-то росло вишневое дерево. Интересно, что такое пил художник, когда ее малевал?

– Отродясь не видел картины забавнее. – Тристан ткнул пальцем в удаляющуюся парочку. – Отродье ибн Кемаля тащит в кабак чернеца Юра. Если кому расскажу – не поверят. Я бы и сам не поверил, кабы не видел своими собственными глазами.

– А что в этом такого? – удивился я.

– Смеешься? – Тристан надул щеки и хлопнул по ним ладонями, издав омерзительный звук. – У них полянка одна и интересы одни, вот только косить с этой полянки пшеничку для прокорма каждый предпочитает в одиночку, и делиться ей никто не хочет.

Вот тебе и раз. Удивил.

– А ты этого не знал! – захихикал пикси. – Глупый, глупый мальчик Хейген. И все-то его дуют, прямо как бычий пузырь. Он-то себя полагает шестеркой, а на деле он просто грань игральной кости – и не более того.

– Не перегибай, – попросил я Тристана. – Никем я себя не полагаю.

– Ой, да ладно, – отмахнулся пикси. – Я и своему обалдую говорю, чтоб он с тобой не связывался, потому как проблем от тебя будет куда больше, чем пользы, жаль вот только он меня не слушает. Ты же влез во все гнилые дела, которые только есть в Раттермарке, и везде ты в результате окажешься крайним. Когда ты выполнишь все то, что тебе предназначено и чего от тебя ждут, то одни объявят за твою голову награду, другие захотят ее получить, а все остальные отвернутся, потому что никому не нужны те, кто сможет потребовать законом положенную награду за хорошо выполненную работу. И еще – имей в виду, что для одних, возможно, ты станешь героем, а для других наверняка окажешься злодеем, но и в том, и в другом случае ты будешь всем нужен только мертвым. Объяснить почему?

– Объясни, – мрачно сказал я.

– Потому что в живом виде и великие герои, и великие злодеи неудобны для обитающих на белом свете. – Пикси достал из сумки круглые очочки, нацепил их на нос и стал похож на лектора. – Они напоминают всем остальным об их несовершенстве, об их неполноценности и невозможности стать такими же великими. Поэтому героев и злодеев проще сначала убить, через некоторое время вознести на постамент в виде памятника, а после, умиляясь от собственной душевности и благородства, носить к нему цветы, приводить молодоженов и произносить речи, начинающиеся со слов: «И сколько бы он еще успел, кабы не нелепая смерть». И еще непременно говорить о том, что память о них всегда будет жить в наших сердцах, и пока жива наша земля, мы будем о них помнить. Правда, непосредственно ты в этом аспекте можешь не волноваться.

– Почему?

– Я говорил о великих героях, а ты на такого не тянешь. – Пикси хихикнул. – Ты герой заурядный, стал им по собственному недомыслию и недалекости, и потому с тобой все будет проще. Тебя просто прирежут, а после зароют в какой-нибудь яме на краю свалки и сделают вид, что не было такого Хейгена на свете вовсе.

– Все? – хорошего настроения как не бывало. Вот же пакость крылатая, а?

– Нет, – растянул рот в улыбке Тристан. – Это я тебе рассказал так, для поддержания разговора.

– Спасибо, прямо душевно вышло, – зло ответил ему я.

– Вот и напрасно ты обо мне плохо сейчас думаешь, – укоризненно произнес Тристан. – Я-то тебе правду говорю, а остальные врут в глаза.

– Все? – саркастично поинтересовался я.

– Не все. Но многие. – Пикси снял очки с носа, дыхнул на них, потер о рукав рубахи и снова надел. – А вот я не вру. И мой повелитель не врет. Не такие мы по своей сути, понимаешь?

– Вот тут ты перестарался, – сморщил я нос. – Грубо работаешь.

– Не понимаешь, – как-то даже печально сказал Тристан. – Ну да ладно, придет время – продолжим эту беседу. На, держи.

Он бросил вниз какой-то блестящий предмет, и я рефлекторно подставил руки, чтобы его поймать.

– Это тебе подарок, – пояснил пикси. – Не от меня, я-то считаю лучшим подарком добрый совет, а потому я тебя только что одарил на ближайшие лет десять. От всей души и чистого сердца.

– Неожиданно, – покачал я головой. – А я даже и не подумал…

– Это твое нормальное состояние, – перебил меня Тристан, доставая из кармана штанов конфету в пестром фантике и разворачивая ее. – Ты в нем живешь. Ладно, полечу я, дел еще полно. Да, чуть не забыл, вот еще что. Велено тебе передать, что на ту вещь, за которой ты гоняешься, есть и другие охотники. Берегись их.

– Да что за привычки говорить загадками! – возмутился я. – О какой вещи речь?

– Батюшки мои, – вытаращил глаза Тристан, одну руку вытянул вперед, другой засунул конфету в рот и неразборчиво продолжил: – Пфинцесса Тифунуэль с пфинцем Фаспи идут!

– Чего? – обернулся я, никого там не увидел и снова развернулся к пикси.

В воздухе никого уже не было, только пестрый фантик медленно опускался на землю.

Нет, пикси это зло. Назадают кучу загадок и смоются конфеты жрать, а ты потом думай.

Я пнул ногой горку снега, на которую упал фантик, и было сжал кулак, чтобы погрозить им небесам, но тут мне в ладонь впились острые грани предмета, который я поймал и про который как-то сразу и забыл, тонкого и при этом прочного.

Это было золотое перо. В самом прямом смысле. Не в смысле – «писчее перо», и даже не нож, который в жаргонной речи тоже называют «пером». У меня на ладони лежало потрясающе искусно сделанное золотое перо, вроде как лебединое или голубиное, я не знаю, не разбираюсь я в этих нюансах.

Я поднес его к глазам и повертел – тонкая, однако, работа.

«Перо птицы удачи.