Алексей Корепанов - Призрачный сфинкс

Девушка была молодой, миловидной и черноволосой, тонкий черный свитерок и узкая черная юбка облегали ее стройную хрупкую фигурку прелестной танцовщицы из сказки о стойком оловянном солдатике, и черная сумочка на плече покачивалась в такт шагам обутых в черные туфли изящных ног. Она прошла мимо разноцветных зонтиков летнего кафе и повернула к многоэтажке, отделенной от тpoтуapa полосой ветвистых яблонь и вишен.

Доктор Самопалов продолжал смотреть ей вслед. Он, в общем-то, не относил себя к разряду донжуанов, и вот уже лет десять не имел никаких связей на стороне, хотя кое-кто из медсестер выказывал ему явное расположение. Просто лицо девушки было ему очень знакомо (тем не менее, он совершенно определенно знал, что видит ее впервые), и почему-то вызвало у него ассоциации с похоронами…

Мир еще раз колыхнулся, смещаясь в какую-то иную плоскость – и воспоминания хлынули подобно стремительному и неудержимому водному потоку, прорвавшему плотину. Воспоминания множились, проступали все более четко, и доктор Самопалов уронил голову на спинку соседнего пустующего сиденья и закрыл глаза, не в силах справиться с этим потоком. Один за другим появлялись перед ним образы прошлого – но это было вовсе не его прошлое! Он знал, что это не его воспоминания, что их втиснули в его сознание – или же он сам каким-то невероятным образом втиснут в чужие воспоминания… но поделать ничего не мог. Чья-то посторонняя воля управляла им, и он вспоминал то, чего никогда с ним не происходило. Он словно бы стал кем-то другим…

И вновь и вновь смотрело на него миловидное девичье лицо с темными глазами, в которых скрывалась бездна. И он вспоминал – за кого-то другого, кто сейчас был подменен им, Виктором Павловичем Самопаловым.

Он вспоминал…

Это было осенью, в ноябре, много-много лет назад. Тогда недели две подряд шли почти непрерывные мелкие холодные дожди, превращая воздух в безвкусную влажную вату. Поблекшие, полинявшие улицы пропитались автомобильным перегаром и мертвенно-печальным запахом прелой листвы. Грязь, брызги из-под колес, потеки на стенах, мокрые пятна лиц, треск Раскрываемых-закрываемых зонтов на трамвайных остановках и у дверей гастрономов, печальный шорох плащей. Стояла пора безвременья, мучительного умирания осени, не желавшей уступать место грядущей покойнице-зиме.

Все утро бродил он по улицам промокшего города, куда занесло его, в общем-то, случайно. («Нет! Нет! Я никогда не был в этом городе!» – билось в глубине, и обессиленно затихало…). Серый полдень принес, наконец, хоть какую-то перемену: нудный дождь сначала приутих, а потом и вовсе прекратился. Может быть, временно – но прекратился.

Он закрыл зонт и, убивая время – до отправления поезда оставалось еще несколько бесконечных часов, – продолжал бесцельно погружаться в глубину одноликих городских кварталов, сотнями окон отражающих безжизненное тусклое небо. Все вокруг было настолько унылым и неприглядным, что печальная, терзающая душу музыка, вдруг донесшаяся из-за угла, представилась неотъемлемым признаком, атрибутом этой тоскливой осени. Подойдя к перекрестку, он увидел обычное действо, ежедневно, ежечасно вершащееся в разных местах ойкумены. Действо грустное, но такое же неизбежное, как неизбежен приход мрачной ночи.

Заляпанный грязью автобус-катафалк с черной полосой на боку, застывший на обочине у края лужи. Люди с отвратительными в своей уродливой красоте похоронными венками. Сиротливо-редкая вереница полуувядших цветов на мокром асфальте. Черные платки. Мутный блеск музыкальных инструментов, выдавливающих из себя звуки, от которых болезненно сжимается сердце. Белая-белая тонкая ткань, покрывающая неподвижное тело в плывущем над головами пронзительно-красном гробу.

Он увидел все это сразу, как только вышел к перекрестку, а в следующее мгновение впился взглядом в перехваченный траурной лентой большой фотопортрет, который несли перед гробом. Пересек улицу, не замечая, что шагает прямо по лужам, и, прежде чем опустили крышку гроба, успел взглянуть на мертвое лицо девушки; затем гроб исчез в глубине катафалка. Вновь перевел взгляд на фотопортрет.

Люди, тихо переговариваясь, заходили в стоящие поодаль автобусы, музыканты курили, ежась и сплевывая в лужи, по щербатому тротуару сновали черные скрюченные старушонки, а он оцепенело стоял на мокрой желтой траве газона, чувствуя, как странный холод знакомо расползается по телу, добираясь до самого сердца.

«Все живущие подобны колодцам, у дна которых колышутся воспоминания. Стоит зачерпнуть и вспомнится…» – доктор Самопалов знал, что это не его мысль, а того, другого, кем он невольно был сейчас.

И там, на той испещренной лужами улице, тогдашнее настоящее, оступившись, соскользнуло в пропасть прошлого и камнем низринулось в глубину, пронзая толщи минут и часов, спрессованных в годы.

Далекое лето, деревушка на берегу Волги («Нет! Нет! Я никогда не был ни в какой деревушке на Волге!..»), длинные-длинные дни, какие бывают только в детстве, с купанием и футболом, играми в прятки на развалинах старой церкви, хождением по грибы и вечерними кострами. «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет…» – он тогда еще не знал этих слов Марины Цветаевой, но хорошо знал вкус земляники, растущей среди могил небольшого кладбища над волжской поймой. Он обрывал ее вместе с другими пацанами, тоже приехавшими погостить на лето к деревенским родичам. Было ему восемь или девять лет.

Они разбредались по кладбищу, теряя друг друга из виду за высокими соснами, кустами шиповника и оградками, а вокруг, наподобие странных нездешних деревьев, тянулись вверх кресты и обелиски, вырастая из густой травы на холмиках могил. Он читал надписи на дощечках, рассматривал фотографии, торопливо бросая в рот душистую кровавую землянику, и с замиранием сердца ждал того непременного момента, когда кто-нибудь из ватаги завопит, пугая других и себя: «Мертвец! Мертвец идет!..» – и вся пацанва врассыпную умчится с кладбища, а потом посмеется, вновь собравшись в ватагу уже у реки или возле поросших густой крапивой церковных стен.

Он помнил эти лица с кладбищенских фотографий даже спустя многие годы.

Студенческую практику он проходил на одном из заводов Северо-Запада, далеко от волжских берегов. («Неправда!.. Не было никакого Северо-Запада, я не был там…» – едва слышным отзвуком донеслось из глубины – и окончательно затихло). Как-то раз, холодным весенним днем, он с двумя однокурсниками-практикантами, прослонявшись всю смену по цехам, скинулись на портвейн и решили посидеть на кладбище неподалеку от гастронома; место было удобное тем, что туда редко заглядывала милиция.

И там, на кладбище другого города, на совершенно другом кладбище, очень далеком от волжской деревушки, он вновь увидел знакомую с детства фотографию на серой гранитной плите. То же лицо. Те же черные волнистые волосы. Тот же взгляд. Только фамилия и инициалы были другими, и другими были даты рождения и смерти. Более поздними.