Эндрю Нортон - Космические оборотни. Сборник

Я подумал о том, что, вероятно, есть такие глупцы, готовые клюнуть на эту приманку — добровольно отдать свои души в обмен на обещание мира и благополучия. Но я таковым не был.

— Тебе не придется больше ждать, — неожиданно произнес он, взглянув на пульт управления. — Мы перешли на автоматический режим. Следующая остановка — Юкатан. А теперь за работу.

Он поднялся со своего кресла и стал на колени рядом со мной.

— На всякий случай, — сказал он, цепляя пояс безопасности на мое туловище.

Я ударил его коленями в лицо.

Он отпрянул назад, но гнева на его лице не было.

— Гадкий, гадкий шалунишка. Я мог бы обидеться на тебя, но повелители выше личных обид. — Он проверил, насколько крепко связаны мои руки и ноги. Из носа его шла кровь, но он даже не удосужился ее вытереть. — Сейчас, сейчас, сынок. Подожди, дорогой, осталось совсем немного. Он вернулся к своему креслу, сел и наклонился вперед, облокотившись о колени. В этой позе его повелитель был очень хорошо виден.

Следующие несколько минут ничего не происходило, мои мысли были заняты только тем, как бы освободиться от пут, напрягая мышцы всего тела. У Старика был такой вид, будто он уснул, но я опасался доверять этой мысли.

Прямо посередине бугорчатой оболочки слизняка внезапно образовалась линия. Она стала расширяться прямо у меня на глазах, и вскоре я уже мог видеть муторномолочный ужас под ней. Пространство между двумя половинками оболочки расширилось, и я понял, что слизняк находится в процессе деления, высасывая соки из тела моего отца, чтобы из одного сделаться двумя.

Я также с ужасом понял, что свободной жизни у меня осталось не более пяти минут. У меня на глазах рождался мой новый повелитель, и вскоре он будет готов вскарабкаться на меня.

Если бы хоть малейшая возможность была с помощью мускулов и костей порвать мои узы, я бы непременно порвал их. Но мне это сделать не удалось. Старик не обращал внимания на мою борьбу. Сомневаюсь, находится ли он в сознании вообще. Слизняки, должно быть, безусловно принимали определенные меры, чтобы беспрепятственно заниматься процессом деления. По-видимому, в этом случае они просто лишали свою жертву возможности двигаться. Так или иначе, но Старик не шевелился.

Через некоторое время мне пришлось сдаться, я устал и окончательно понял, что мне не высвободиться. Серебристая линия, проходящая через центр слизняка, окончательно сформировалась, что говорило о том, что процесс деления вот-вот завершится. Именно это резко изменило весь ход моих мыслей.

Руки мои были связаны позади спины, лодыжки были связаны между собой, туловище было прижато к сиденью ремнем безопасности. Но мои ноги, хотя и были внизу связаны, были свободны до самого верха. Я съехал немного вниз по сиденью, чтобы увеличить досягаемость, и резко задрал их как можно выше. Затем я изо всех сил ударил ими по пульту управления — двигатели обезумели, машина, потеряв управление, стала дыбом.

Ускорение прижало меня к сиденью. Отцу досталось гораздо больше, чем мне, поскольку я был привязан. Его буквально швырнуло на спинку кресла, и его слизняк, голый и беспомощный, был раздавлен между двумя массами.

Плоть его брызнула во все стороны.

Отца охватила эта ужасная, чисто рефлекторная судорога, которую мне уже доводилось видеть. В агонии он ударился о штурвал, лицо его перекосилось, пальцы выкрутились в суставах.

Машина резко нырнула вниз. Сверху на меня навалилось сиденье. Я беспомощно наблюдал за этим, свисая с сиденья на пристегнутом ремне. Если бы тело отца не оказалось прижатым к находившемуся теперь подо мной пульту управления, я, наверное, еще мог бы что-нибудь сделать — ну хотя бы выровнять машину — своими связанными ногами. Я попытался все-таки сделать это, но, к сожалению, у меня ничего не получилось. К тому же, возможно, была не только сбита настройка, но и повреждены некоторые органы управления.

Альтиметр безжизненно щелкал. Пока я сумел повернуться так, чтобы он попал в поле зрения, мы уже опустились до высоты четыре тысячи метров. Затем три… две… еще секунда, и пошел последний километр.

В этот момент радиолокатор автоматически включил носовые ракеты, замедляя падение. Я уже подумал, что мы спасены, что машина приземлится благополучно, но резкий удар лишил меня сознания. Последнее, что я увидел, это прижатое к штурвалу тело отца.

В сознание меня вернуло монотонное покачивание корпуса. Оно страшно досаждало мне, я хотел, чтобы оно как можно быстрее прекратилось. Малейшее движение вызывало такую боль, что я едва был в состоянии ее переносить. С большим трудом мне удалось открыть один глаз — другой открыть было просто невозможно. Я стал тупо искать источник досаждавшего мне покачивания.

Надо мной был пол машины, но я долго смотрел на него, прежде чем понял, что это такое. К этому времени я в какой-то степени осознал, где нахожусь и что случилось. Я вспомнил про длительное падение и удар — и понял, что мы, должно быть, ударились не о землю, а врезались в воду, скорее всего, Мексиканского залива.

Внезапно вспыхнувшая печаль охватила меня, когда я понял, что отца уже нет в живых.

Порванный при приводнении привязной ремень хлопал под моим носом. Руки и ноги оставались у меня связанными. И похоже, что одна рука была сломана. Один глаз никак не хотел открываться, мне было также очень тяжело дышать. Непрекращающаяся острая боль заставила меня прекратить инвентаризацию моих повреждений. Тело отца больше не было прижато к штурвалу, и это меня смутило. Превозмогая боль, я повернул голову, чтобы осмотреть внутренность кабины своим одним глазом. Отец лежал неподалеку от меня, его голова находилась лишь в метре от моей. Он был покрыт кровью и не шевелился. Я был уверен в том, что он мертв. Как мне кажется, на то, чтобы пересечь этот роковой метр /и добраться до него/ у меня ушло не менее получаса.

Я лежал лицом к лицу с ним, почти щека к щеке. Он не показывал никаких признаков жизни. Страшная и неуклюжая его поза говорила, что вряд ли он вышел из этой круговерти живым.

— Папа, — прохрипел я. — Папа! — Из моей груди вырвался ужасный крик.

Глаза его дернулись, но не открылись.

— Привет, сынок, — прошептал он. — Спасибо, мой мальчик, спасибо… — голос его угас.

Мне хотелось трясти его, но все, что я мог сделать, это крикнуть:

— Папа! Очнись! Ты жив?

Он заговорил снова, но слова давались ему с огромными мучениями:

— Твоя мать… велела сказать тебе… что она гордилась бы тобой. — Голос его снова затих, и дыхание перешло в зловещий сухой хрип.

— Отец! — Я не в силах был сдержать рыдания. — Не умирай, ну, пожалуйста! Я не смогу жить без тебя!

Его глаза широко раскрылись.

— Сможешь, сынок, сможешь. — Он замолчал, будто набираясь сил, затем прошептал: — Мне больно, мой мальчик. Страшно больно.