Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 2. Солярис. Возвращение со звезд

Снова наступило молчание. Странно — чем дольше длилось молчание, тем сильнее прошлялось беспокойство Олафа, его неестественная неподвижность — он по-прежнему оцепенело торчал под лампой, посередине комнаты, словно ожидал самого худшего. Я решил это прекратить.

— Послушай, ну...— тихо проговорил я,— как ты, собственно, все это представлял? Политика страуса никогда не оправдывается, знаешь ли... Ты же не думал, что без тебя я никогда не узнаю?

Он молчал, наклонив набок голову. Я явно переборщил, ведь он ни в чем не был виноват, на его месте я, пожалуй, вел бы себя так же. Я сердился на него не за то, что он месяц молчал, а за то, что он, увидев меня, когда я выходил от Турбера, хотел спрятаться в пустой комнате. Но я не мог сказать ему об этом, прозвучало бы глупо и смешно. Я повысил голос, обозвал его дураком, но он даже не попытался защищаться.

— Итак, ты считаешь, что нам не о чем говорить? — разозлился я.

— Это зависит от тебя...

— От меня?

— Да, от тебя,— настойчиво повторил он.— Самым главным было от кого ты узнаешь.

— Ты действительно так считаешь?

— Так мне казалось...

— Мне все равно,— пробурчал я.

— Что... ты собираешься сделать? — тихо спросил он.

— Ничего.

Олаф недоверчиво посмотрел на меня.

— Гэл, ведь я...

Он не договорил. Я чувствовал, что его тяготит само мое присутствие, но я не мог простить его неожиданного бегства, а уйти не решался. Я не знал, что надо говорить,— все, что соединяло нас, было под запретом. Мы одновременно посмотрели друг на друга,— видно, каждый из нас рассчитывал на помощь другого.

Я встал с подоконника.

— Олаф... поздно уже... Я пойду... не думай, что... я обиделся на тебя, ничего подоблого. Мы еще встретимся, может, ты приедешь к нам,— с трудом выдавил я из себя, каждое слово звучало неестественно, и он это чувствовал.

— А ты... останешься хотя бы на ночь?

— Не могу, знаешь, я обещал...

Я не произнес ее имени; Олаф буркнул:

— Как хочешь. Я провожу тебя.

Мы вместе вышли из комнаты, потом по лестнице спустились вниз; на улице было совершенно темно. Олаф молча шел рядом, вдруг остановился, я тоже.

— Останься,— прошептал он робко.

Я слабо различал его лицо.

— Хорошо,— неожиданно согласился я и повернул обратно. Олаф не ожидал такого. Он немного постоял, потом обнял меня за плечи и повел к другому зданию — пониже; в пустом зале, освещенном несколькими лампами, мы поужинали за стойкой бара. За все время мы перекинулись всего десятком слов. Потом поднялись на второй этаж.

Комната, в которую он меня привел, была почти квадратная, выдержанная в матово-белых тонах, с широким окном, выходящим в парк с другой стороны: я не видел городского зарева над деревьями; в комнате стояли свеже-застеленная кровать, три кресла, одно — возле окна. Через узкие приоткрытые двери блестел кафель ванной комнаты. Олаф, опустив руки, стоял у порога, будто ожидая моих слов, но я молчал, ходил по комнате и машинально прикасался к предметам. Олаф тихо спросил:

— Могу ли... я быть чем-нибудь полезен?

— Да,— ответил я,— оставь меня одного.

Олаф не двинулся с места. Его лицо ожег румянец, потом оно побледнело, вдруг на нем родилась улыбка — Олаф хотел укрыться от оскорбления, ведь мои слова действительно прозвучали оскорбительно. От этой беспомощной жалобной улыбки во мне что-то оборвалось и, поспешно пытаясь сбросить с себя маску равнодушия, которую я надел, так как на большее не был способен, я подбежал к Олафу, когда он поворачивался, собираясь выйти, схватил его за руку и сильно сжал ее, как бы прося этим стремительным пожатием прощения, а он, не глядя на меня, ответил таким же крепким рукопожатием и вышел. Рука у меня еще горела от его пожатия, а он уже закрывал за собой дверь, так осторожно и тихо, словно покидал комнату больного. Я остался один, как хотел.

В здании стояла тишина. Даже шагов удаляющегося Олафа я не слышал; в оконном стекле слабо отражался мой собственный силуэт, из невидимого источника плыл теплый воздух, а сквозь контуры своего отражения я видел линии деревьев, утонувших в полной темноте. Я .еще раз окинул взглядом комнату и сел в большое кресло у окна.

Осенняя ночь только наступила. Спать совсем не хотелось. Я стоял возле окна. Расстилающийся за ним мрак, наверное, заполнен холодом и шумом голых ветвей — мне вдруг захотелось оказаться там, побродить в темноте, в ее хаосе. Не раздумывая, я вышел. В коридоре — никого. Спустился по лестнице на цыпочках. Олаф, пожалуй, уже отдыхает, а Турбер, если еще и работает, то «а другом этаже в дальнем крыле здания. Я сбежал вниз, уже не скрываясь, выбрался на улицу и быстро зашагал вперед. Направления я не выбирал, шел прямо, стараясь, чтобы городское зарево оставалось в стороне. Аллея парка скоро вывела меня на дорогу, я шел по ней, потом неожиданно остановился. Дорога привела бы меня в город, к людям, а мне хотелось побыть одному. Я вспомнил, что говорил мне Олаф еще в Клавестре о Маллеолане,-новом городе, -возникшем среди гор уже после нашего атлета;, шоссе, по которому я прошел несколько километров, постоянно петляло, круто поворачивало, вероятно обходя возвышенности, но в темноте я не мог их рассмотреть. Дорога, как и везде, не была освещена, слегка фосфоресцировала только сама поверхность, но свет был настолько слабым, что не освещал даже растущие в нескольких шагах от обочины заросли. Я сошел с дороги и, идя на ощупь, очутился в небольшой рощице, которая вывела меня на крутую, широкую, лишенную растительности возвышенность — я это определил по ветру, который свободно гулял здесь; несколько раз далеко внизу промелькнул бледной змейкой отрезок покинутого мной шоссе, потом это последнее светлое пятно исчезло. Я снова остановился и всем телом, лицом, подставленным ветру,— не только ничего не видящими глазами, попытался сориентироваться в этом месте, незнакомом, как чужая планета; я намеревался самым коротким путем забраться на одну из возвышенностей, окружающих долину, в которой расположился город, но как определить нужное направление? Неожиданно, когда затея показалась мне безнадежной, я услышал идущий с высоты, справа, продолжительный далекий звук, напоминающий шум волны, но все же отличающийся от него — гул, с которым ветер пронесся по лесу, расположенному значительно выше того места, где я стоял. Не раздумывая, я направился в ту сторону. Склон, заросший сухой старой травой, привел меня к опушке леса. Я обходил деревья, вытянув руки, чтобы не поцарапаться о колючие ветки. Вскоре склон стал более пологим, деревья расступились, опять я вынужден был выбирать направление; вслушиваясь в темноту, я терпеливо ждал очередного сильного порыва ветра. В какое-то мгновенье пространство отозвалось — с отдаленных вершин поплыло протяжное, свистящее пение — так ветер в эту ночь был моим союзником; я двинулся напрямик, не обращая внимания на то, что сейчас теряю высоту, резко спускаясь в глубь черной балки, которая круто уходила вниз; я начал размеренно подниматься вверх, дорогу мне указывал журчащий где-то ручеек. Я ни разу не увидел его, впрочем, он протекал, вероятно, под валунами; звук журчащей воды становился все тише по мере того, как я поднимался выше, потом совсем затих, и меня опять окружил высокоствольный лес, вероятно, сосновый, совершенно без подлеска. Земля была покрыта мягким слоем старой хвои, кое-где — скользким мхом. Это блуждание в темноте продолжалось часа три; корни, о которые я спотыкался, все чаще соседствовали с выступающими из-под мягкой земли валунами, я немного боялся, что вершина будет покрыта лесом и в его лабиринте закончится, едва начавшись, мое странствие по горам, но мне повезло — по голому перевалу я добрался до расселины, поднимавшейся все круче. Стоило мне на мгновение остановиться — камни тут же с грохотом полетели из-под ног; прыжками, падая и вставая, я добрался до боковой гряды сужающегося ущелья и пошел быстрее; иногда останавливался, пытаясь осмотреть местность, но мрак был такой, что не было видно ни города, ни его зарева; от светящейся дороги, с которой я сошел, не осталось и следа; ущелье привело меня на полянку, заросшую сухими травами; я находился уже высоко — я определил это по все расширяющемуся надо мной звездному небу — вероятно, заслоняющие его вершины начинали выравниваться с той, по которой я поднимался. Пройдя несколько сотен шагов, я очутился среди зарослей горной сосны.