Александр Громов - Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

— Красно говоришь, — похвалил я. — Век бы слушал. Кстати, ты вернуться, часом, не подумываешь?

— А что, есть вакансия? — Димка неприятно усмехнулся. — Твоим пресс-секретарем?

— Дубина. Лет пять на низовке, естественно, проведешь, ну и что? Кто в нашем выпуске был самый способный? Ты. Функционер бы из тебя вышел — блеск, не мне чета. Соглашайся, а? Кардинала как-нибудь уломаем.

— Правду сказать? — спросил Димка.

— Ну?

— Не хочу. Не ты первый предлагаешь. Просто не хочу.

— Ну и дурак.

— Ну и переживу, что дурак, — отрезал он. — Ты-то зачем с нами в лес просишься?

— Хочу отдохнуть, вот и все.

— Ладно, — сдался Димка. Все-таки он был доволен, правда, ровно настолько же удивлен моей настойчивостью и, боюсь, не вполне мне поверил. — Я тебя предупредил, а там как знаешь. Только не опаздывай. Да, насчет моего должка… Подождешь еще немного, а?

— О чем речь, — уверил я. — Может, тебе еще надо? Ты скажи.

Он даже испугался — за свою независимость, как я понял, — и я, естественно, не стал настаивать. Бог ему судья. По идее, я должен был бы испытывать к нему легкое презрение, а вот не было этого ни капельки. Было во мне что-то другое, не очень приятное…

Может быть, зависть?

Заехав по пути домой в банк, я обналичил часть своих денег. Как я подсчитал заранее, банкноты дали лишний килограмм веса, но с этим приходилось мириться. Если мой отчаянный финт удастся, довольно долгое время мне не придется пользоваться кредитной карточкой.

Кое-что из снаряжения сохранилось у меня в кладовке, кое-что пылилось на антресолях. Большой рюкзак и маленький герморюкзачок — с ним я нырял в сифоны пропастей Бзыбского хребта. «Дыхалка» тоже оказалась в порядке и даже с заряженным до трехсот атмосфер баллончиком. Разве что резиновый загубник время испещрило сеточкой трещин. Давненько я не держал тебя во рту, приятель… Хочешь в сифон?

Утром я еще раз тщательным образом проверил содержимое малого рюкзачка. Кажется, все было на месте. Еда. Денежный кирпич в дополнительной термоупаковке. Разные мелочи. Карманный комп — куда я без него? Табельное оружие. Табельный мозгокрут. Что еще? Жаль коллекцию топоров — придется оставить тут, на растаскиванье…

Дискета-монетка полетела в камин. Вспыхнул и погас факел синеватого пламени. Все.

Напоследок я поймал Бомжа и, чувствуя угрызения совести, вынес его на крыльцо.

— С собой взять не могу, а дома оставить не получается. Ты уж извини.

Бомж шевельнул хвостом, вопросительно мякнул и легонько цапнул меня за запястье. Он еще не догадался, что с ним не играют, и это меня устраивало. Больше всего на свете мне не хотелось увидеть в его зеленых искрах одну очень простую вещь: понимание.

— Весна скоро, — сказал я ему. — Не пропадешь.

Не знаю, смотрел ли он мне вслед — я ни разу не оглянулся.

Топаем.

Просека в лесу пряма, как автострада, и скучна до отвращения, Большинству гимназистов до чертиков надоело месить снег, но у Димыча на этот счет своя теория. Подозреваю, что она звучит так: «Чем хуже, тем лучше».

Извращенец.

От нас давно валит пар, а Димкины усы обросли инеем и сосульками. Морозный и влажный мартовский день на исходе. Солнца не видно, и не деревья тому виной, а аморфная облачная каша, за какие-то грехи обрушенная сверху на столичные окрестности. Вроде киселя. Никакой поэтики, но это-то, как видно, и нужно специалисту по выживанию. Что он себе вообразил — что его подопечные после окончания гимназии всей толпою бросятся покорять Таймыр?

Сам по себе лес тут ничего. Пусть только кончится весь этот кошмар — приеду сюда летом, обещаю. За трюфелями, например. С поисково-землекопным устройством породы лан-драс. Шершс, Хавроша!

То ли светило уже свалилось за горизонт, то ли еще нет — непонятно. Пока доберемся до места, где Димка собирается учить своих экстремистов выживать, стемнеет окончательно. Ничего не имею против.

Пусто. Что-то не видно поблизости никаких служак — ни моей охраны, ни ребятишек Кардинала. Своим я вчера основательно накрутил хвосты, заявив, что на их служебную инструкцию мне трижды плевать, и если я еще раз увижу во время прогулки хоть одну рожу… Они смолчали, из чего, однако, было бы крайне опрометчиво сделать вывод, будто никто за мною не увязался. Но более вероятно, что дежурный наряд движется на машине по ближайшей дороге, отслеживая мои перемещения по сигналу «пайцзы»…

— Эй! — орет Димка. — Не растягиваться!

Вроде бы все гимназисты на виду, но тут далеко позади из кустов выносит еще двоих: не то выясняли отношения, не то справляли нужду. Рысцой догоняют. Свои.

— Будь другом, посчитай их, — молит Димыч. — У меня уже в глазах рябит. Нельзя таким кагалом в лес ходить.

Считаю. Плэхо видно — сумерки.

— Восемнадцать.

— Ну? — Димка удивлен. — А было семнадцать. Нас с тобою ты, случайно, не посчитал?

— Нет, конечно.

— Если размножаются, это еще не самое страшное, — философски вздыхает Димка. — Было бы хуже, если бы пропадали.

Смеемся.

— Да уж. Родители не поймут.

По-над замерзшим Осетром гуляет ветерок. Река — серый в сумерках извилистый каньон, сжатый стенами леса. Дотрюхали.

— Под лежбище место утоптать, под костер — расчистить!

За костер они хватаются все вместе, для начала наполнив лес хрустом ломаемых сучьев, и на очищенной от снега площадке растет гигантское сооружение, больше всего похожее на баррикаду, сильно пострадавшую от артобстрела. Кряхтя, тащат такие экземпляры коряг, которые при минимальной обработке взяли бы первый приз на конкурсе абстрактной деревянной скульптуры, и валят в костер. За всем этим безобразием Димка наблюдает с непроницаемым лицом индейского вождя, и даже я не могу понять: действительно он расстроен или потешается?

Тем временем делается попытка запалить баррикаду снизу, для чего под сооружение подпихиваются комканые газеты. «Дай я!» — «А почему ты?» — «Ты не умеешь!» — кого-то хлопают по маковке, чиркают зажигалки, прыгает тщедушный огонь, и сразу становится видно, что детали баррикады по преимуществу безнадежно сырые, с толстой обледеневшей корой, так что шансы погреться у костра у меня, пожалуй, невелики. Перед глазами встает крамольное видение миски с макаронами. Закуриваю, чтобы отогнать. Тинейджеры, толкаясь, пихают в едва тлеющую искру всякую дрянь, и каждый вопит, что его дрянь самая сухая. В присутствии двух взрослых дядей они следят за лексикой, и наибольшей популярностью пользуется у них ботаническое слово «лопух». Затягиваясь сигареткой, я размышляю о великом значении символов. Пусть они символами и остаются, так будет лучше. Если бы сказанные слова имели дурную привычку овеществляться, очень скоро вся Земля, включая ледники и пустыни безводные, покрылась бы лопухами один развесистее другого.