Александр Громов - Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

Наверное, входит.

В затылке опять кольнуло. Зря я тут трачу время, понятно и без подсказок. Покатался — хватит. Еще повезло, что раз в году выпал день, когда мне вообще удалось подышать воздухом.

Санитары задвинули носилки с пострадавшим в вездеход. В сознание лыжный лихач не пришел, и не надо. Меньше боли. Переломы не самые удачные, но жить и ходить будет. Сопровождать вызвалась девушка. Подружка, наверное. На жену или сестру не похожа. Ну-ну.

Кольнуло в затылке. Убираться отсюда прямо сейчас?

Именно. И без лыж. Кому надо — подберут, а если и не подберут, то невелика потеря.

— Сделайте одолжение, подбросьте меня до шоссе.

Врач недовольно дернул щекой.

— Если это приказ…

— Считайте, что да.

— Хорошо, — буркнул он. — Уберите из-под ног вон тот ящик и садитесь. Пусть девушка подвинется.

— Простите, вы не против? — спросил я, заталкивая металлический ящик под сиденье. Ящик сопротивлялся, под сиденье ему не хотелось.

— Нет, отчего же…

Я поймал ее взгляд и отвернулся. Она смотрела на меня, как на редкое ископаемое из триасовых слоев, неожиданно найденное на асфальтовой дорожке у городского пруда. Недовольство врача нравилось мне больше.

— Благодарю вас, — сказал я сухо.

Вездеход побуксовал, дернулся вперед и назад, зацепил наст и взвыл, набирая скорость.

— Ой… Это что, нога у вас такая твердая? Протез?

Бойкая девочка, однако.

— Это не протез, — сказал я сухо. — Это ящик. Держитесь крепче. А что вы на меня так смотрите?

— Нельзя? — спросила она с иронией.

— Льзя.

— Никогда не видела живого функционера, — сообщила она, помолчав самую малость, и я, грешным делом, подумал, что мертвых функционеров она видела сотнями, в штабелях. — А правда говорят, что вас расстреливают, если только вы хоть раз ошибетесь?

— Нет, — сказал я, — нас не расстреливают. Нас вешают за ребро ногами в муравейник. Дрессированные спецмуравьи сгрызают заживо. Еще вопросы будут?

Вопросов больше не было. Вообще-то зря я с ней так. Ничего плохого девушка мне не сделала. Вполне симпатичная особь, хотя и не совсем в моем вкусе. Узкий подбородок, треугольное лицо, чуть вздернутый нос. Французистый тип. Лет через десять она могла бы превратиться в этакую леди Белсом, убийственную зрелую красавицу, какой была подружка Фантомаса — не того, который вечно выставлял дурачком героя де Фюнеса, а того, который выставил таковыми зрителей, так и не понявших, зачем они смотрели эту муть. (И меня в том числе. Грешен, люблю старинные киноленты.) Так вот, все шансы превратиться в леди Белсом были у нее налицо. И на лице. Я немного оттаял.

— Простите, если обидел… Как это вашего приятеля угораздило?

Что до нее, то она оттаяла мгновенно, и остаток пути мы беседовали почти дружески, словно подчиняясь соглашению: она перестала на меня таращиться, а я перестал ей хамить. («Так это вы закрыли Туву этим летом?» — «Как же, как же…» — «А зачем?» И в таком духе.) Выяснилось, что она биолог. Как ее приятеля угораздило протаранить сосну, она не понимала сама — пусть лыжным асом, по ее словам, пострадавший не был, но заведомо не был и «чайником». Нет, мозги не набекрень, человек здравомыслящий… А главное, никто ничего не видел, как-то незаметно все получилось. Непостижимо… Компания? Замечательные ребята, она с ними ездит не первый год, этой зимой все вместе собрались автостопом в Джа-магат, потому что Чегет или Домбай не каждому по карману и там своих халявщиков девать некуда, — а сегодня вот решили просто покататься по лесу в свое удовольствие.

Покатались…

На шоссе был тот же снег, только раздавленный в кашу. Водитель притормозил. Перед тем как выйти, я высветил на своем браслете номер и показал Ольге.

— Перепишите или запомните. После номера наберете вот этот код. — Я поводил кончиком пальца по своей ладони. — Запомнили? Будут проблемы в больнице — звоните немедленно. До свидания.

Минуты через две, уже успев вызвать свою машину и отклонить предложение одной сердобольной дамы меня подвезти, я сообразил, что зря дал номер браслета. Мог бы написать дату рождения Торквемады, помноженную на число позвонков у гангского гавиала. Все равно больной будет устроен как нельзя лучше и даже с излишествами, или я ничего не понимаю в психологии нефункционеров.

Автобус был старый — двухэтажная туристская громадина с восьмидесятиместным пассажирским салоном, поднятым на высоту, с которой страшно падать, случись авария. Что-то в последнее время аварии случаются все чаще, совсем не в пропорции к числу автотранспорта на километр асфальтовый. С чего бы? Вот и машина, блестящая и ненужная представительская игрушка, так и не пришла, пришло лишь подтверждение того, что выехала, — а где она, спрашивается?..

Малахов, нахохлившись, сидел у окна рядом с местом экскурсовода. Автобус и впрямь был действующим туристским, но пустым — водитель гнал не то на заправку, не то с заправки и соблазнился попутным леваком. Скорость он держал приличную — Малахов насчитал лишь три обогнавших машины. По встречной полосе не ехал вообще никто. Ровно ныл двигатель, пованивало резиной, пылью и метанолом, в багажном отделении под полом салона, судя по звуку, перекатывалось пустое ведро. В затылке, мешая сосредоточиться, с нудной размеренностью кололо тупым гвоздем, но кололо терпимо. «Хватит, хватит, — шептал Малахов, моргая от мелькания голых деревьев, воткнутых вдоль обочины в снежное поле. — Сколько же можно, я все понял, возвращаюсь, чего тебе от меня еще нужно? Душу?»

Кому она нужна, душа моя.

Проглотить таблетку? Рука сама поползла к внутреннему карману, и Малахов ее отдернул, неслышно выругавшись. Нет, позже. Если станет совсем уж невмоготу. Притом лучшая таблетка от головной боли — думать и действовать правильно, разве нет?

То-то же.

Иногда он ненавидел свой дар, благодаря которому уже год держался в функционерах и был намерен продержаться еще два — до конца своего срока. А потом тихо-мирно и желательно навеки остаться Первым консультантом при Конторе, чтобы пестовать преемника, дай бог ему всяческих удач. Его, Малахова, некому было пестовать — предшественник, Путилин, сгорел вчистую после Липецкой катастрофы. Даже не стал ждать суда чести, понял сам, что шансов нет. Пуля-дура, мозги на полу, семья на заслуженной пенсии. А ошибочка вначале казалась такой ма-а-аленькой, он и не понял, что это была ошибка, не было у него врожденно-принудительного чутья правильного решения… Шестое чувство? Не знаю, не считал — шестое, седьмое… Хоть бы и девятое. С половиной.

Подлое свойство, но полезное… Детство и отрочество, как, впрочем, и юность, прошли в беспрестанных экзаменах, отборах, вечной боязни отсева, страхе оказаться хуже других, и почти всегда Малахов знал, как и что отвечать. Точнее, благодаря спасительной боли в голове он всегда знал, как не надо отвечать, а это уже очень много для того, кто не полный кретин и не патологический лодырь. Он был в числе лучших — у него хватило ума не стремиться стать самым лучшим. Тут его дар не мог подсказать ничего, и Малахов додумался до этого сам, много лет спустя поздравив себя с первым случаем неболевого предвидения: гении становились экспертами при Конторах, в редких случаях — ближайшими помощниками и никогда — функционерами. Он понимал, что не является ни самым талантливым, ни самым работоспособным среди сверстников; другие работали как волы и все равно проигрывали ему во всем по неочевидной для них причине: у них не было врожденного ЧПП, как называл его Малахов, — Чутья правильного пути. Некоторые из них вообще не знали, что такое головная боль.