Владимир Колотенко - Верю, чтобы познать

- Со Стасом! - говорит Лена.

- Или с Юрой... не помню уже... задрав штанины по росистой траве, помню, стрекотали цикады или кузнечики, парами летали и стрекозы, и бабочки, белые-белые бабочки, парами, кувыркались в воздухе, как... знаешь, как какие-то клубочки, резвые такие в своём беспорядочном и, пожалуй, бессмысленном кувыркании... мы брели, задрав штанины и головы, и головы... по росистой траве... глядя в небо, в звенящее безмерно высокое небо, где так же как мотыльки серебрились два самолёта, сверкая крыльями и резвясь, то разлетаясь в разные стороны, то слетаясь... почти касаясь друг друга в нежной надежде слиться в одно... то снова разлетаясь и тотчас устремляясь друг к дружке, словно боясь потерять... Потеряться... И вокруг нас уже было море людей, и все, задрав головы и затаив дыхание, и распоров огромные любопытные рты, следили за этой влюблённой сверкающей парой, то разлетающейся, то вдруг резко бросающейся в свои радостные объятия, едва-едва не касаясь друг друга... чтобы не потерять...

- И?..

- И тишина была... такая, что слышно было, как растёт трава... Вся в росе... И как не дышат эти стомиллионные рты, следя за полётом...

- И?..

- И вот они стали, кружась, крутить свои мёртвые петли... Это было зрелище... Это был праздник... парад петель... то два серебристых кольца, то опять восьмерка... эти восьмёрки были точны и безупречны, игривы и жизнерадостны... И бесконечны, и бесконечны... Это была любовная игра птиц... лебедей... или голубей... или двух соколят...

Парад пар!

- Ясно... дальше...

- И вот кто-то не рассчитал... Или не смог удержаться... Вспышка была так ярка, что на мгновение все ослепли... Это - как тысячи солнц!.. Разом... Нет-нет, тишина не была разрушена - только слепящий свет... И вся голубизна неба просто вызолотилась... Потом позолота спала... Дымящиеся обломки падали нам на головы... Где-то падали совсем рядом... Теперь рты людей были искажены криком, немым криком, который никого не оглушал. Это и был тот тысячеголовый «Крик» Мунка, тысячеротый крик онемевшей толпы... И, конечно, глаза... Таких глаз я в жизни не видел!..

Когда небо перестало падать на наши головы, мы все и ринулись туда... Надо было пройти сквозь какие-то узкие ворота, которые не могли пропустить всех сразу... мы лезли через какие-то плетни и заборы... и потом подошли...

Он лежал как фараон в саркофаге... всё тело было погребено в дымящихся обломках, шлем на голове, очки на шлеме... Какая-то женщина освобождала тело от обломков... лицо его было спокойно и чисто... высокий лоб, красивый нос, волевой подбородок... сочные страстные, но немые без крови губы... Я видел, как они ещё жили, как пытались что-то сказать... но не успели... Я видел, как жизнь уже не жила в них, медленно покидая, заставляя их неметь и оставляя даже без шевеления, остужая их и обескровливая, вытекая из них гробовой тишиной и беря их какой-то восковостью и синюшностью, превращая их в... не превращая ... заплетая едва теплившуюся в них усмешку в тугой крепкий вечный теперь уже узел. Надо бы снять с него маску, вдруг подумал я, и вдруг дрогнули его веки, и медленно-медленно открылись глаза... Они не издали ни звука, ничего не сказали, ничего нельзя было прочесть в этом взгляде... Они лишь какое-то мгновение смотрели в высокое небо, что-то ища там, и тотчас взгляд этот потух... И веки не закрылись...

Я посмотрел на женщину, освобождавшую его от обломков, она смотрела на его лицо, не шевелясь...

Это была не Тина...

- Это тебе приснилось, - говорит Лена.

«Играйте-играйте, да не заигрывайтесь» - сказала не Тина.

Это был знак?

Она закрыла ему уже слепые навеки глаза.

А где была Тина?

«Я не видела его мёртвым» - послышалось мне.

Каштаны Парижа ничем не отличаются от каштанов Киева. Ничем. Даже язык, на котором они шепчут тебе приветные слова, точно такой же, хотя вокруг звучит французский прононс и впечатление такое, будто даже голуби на Рояль де Палас воркуют по-французски. Мы с Жорой уже третий день жили близ виллы Боргезе, той самой виллы, где полвека тому назад Генри Миллер приветствовал своих героев «Тропика рака» потоками спермы из своего железобетонного фаллоса. Мы совершили паломничество в этот праздник, который, как ты понимаешь, всегда с тобой... Аню мы нашли сразу.

- Ань, привет, это я, - сказал я по-русски, как только в трубке раздался ее голос.

- Привет, - сказала она и умолкла, видимо, вспоминая мой голос.

Чем я мог ей помочь? Разве что этим:

- В баню с нами идем?

Трубка какое-то время молчала, затем коротко запиликала. Я набрал номер еще раз.

- Привет, - повторила она и тут же спросила:

- Я тебя знаю? Ты кто?..

- Рест.

Трубка молчала.

- Алло, - сказал я, - это я, правда.

Затем произнес на чистом французском:

- Я здесь, в Париже, я совсем рядом. Это тоже правда.

Встреча была назначена на шесть вечера. Мы были безумно и искренне рады снова видеть друг друга. Я ее сразу узнал. Эти широко открытые на мир, огромные, синие, как море, сияющие радостью встречи глаза...

- Я не верю своим глазам, - сказала она, - как ты меня нашел?!

Боже мой! Вот же эти родные глаза! Еще более красивые, чем прежде!

- Красное тебе очень идет, - сказал я.

- Я знаю. А ты похож на быка, - улыбнулась Аня.

Я и сам чувствовал, что готов на нее наброситься.

- Ты безупречна!- сказал я.

Это была чистая правда. Сколько же лет мы не виделись?!

- И ты почти не изменился.

Мы обнялись, я нежно обеими руками прижал ее к своей груди и, закрыв глаза, долго, как только мог, вдыхал и вдыхал, наполняя легкие прохладным ароматом ее духов. Сколько же лет мы не виделись?! Ее комплимент и это осторожное «почти» меня не расстроили. Я представил ей Жору.

- Жора, - сказал он, подавая ей руку.

- Жора?!- Аня посмотрела Жоре в глаза и сказала: - какое крепкое и простое имя!

Затем мы пили какое-то кислое, как уксус, вино, я рассказывал, Аня слушала. С первых же минут нашей встречи, я понял, что в присутствии Жоры (хотя он не проронил ни одного слова, а только вполглаза зыркал на нас, потягивая вино из бокала) она не произнесет ни слова правды.

- ...и мы переделаем мир, - говорил я.

- Это хорошая идея.

Односложность ее ответов свидетельствовала, что лимит ее доверия к людям в этой, чужой для нее стране, давно исчерпан, и я не смогу узнать у нее даже малую толику из той жизни, которую она здесь ведет. Даже мне, я заметил, она не совсем доверяла. Видимо, жизнь в Париже научила ее держать язык за зубами, хотя, казалось, здесь-то и можно было позволить себе посплетничать о ком и о чем угодно. Я шепнул об этом Жоре на ухо, и он испарился в ту же минуту, сославшись на неотложное дело в парижской мэрии.

- Кого ты с собой привез?

Это был первый вопрос, который она задала, как только мы остались одни.