Федор Цевловский - Церон. Том II

По улице, на которой находилась девушка, шел полк крылаток. Они напоминали стрекоз. Те же упругие тонкие ножки, те же прозрачные крылышки, изящно сложенные на спине. Вместо глаз торчала голова в шлеме — голова водителя стрекоз. Семеня ножками по мостовой, сохраняя равнение в рядах, машины плавно двигались вперед.

«Марш вперед, труба зовет, черные гусары», — полился тенор из одной из машин.

Толпа притихла. Чувствуя, что привлек внимание толпы, тенор запел еще проникновеннее, еще страстнее:

— «Смерть идет, на бой зовет, черные гусары».

Как зачарованная, слушала девушка пение.

— Как хорошо! — вырвалось у нее, когда тенор замолк. Затем, после короткого раздумья добавила:

— Но как не вяжется песня с машинами, на которых они едут.

— И я говорю, что не вяжется, — ворчливо согласился старик. — Лошадей и любви не хватает в наше время, милая.

— Ты опять про свое, дедушка.

— Что опять? Песня-то тебе наша старая гусарская нравится?

— Нравится, дедушка.

— Ну, а гусар-то без лошади и любви жить не мог. А любовь у них тоже была особенная, не такая, как у нас. — Старик презрительно фыркнул. — Какая теперь любовь? Теперь-то женщина на что угодно походить стала, только не на женщину, а лошади, — добавил он с сожалением, — совсем уже выродились.

Девушка улыбнулась.

— Смеяться-то не над чем, плакать нужно, — сердито сказал старик, заметив улыбку девушки. Слова старика обидели девушку, она отвернулась, притворившись, что внимательно слушает громкоговоритель.

— Сейчас, — говорил спикер, — представители мужских и женских когорт страны приносят присягу вечной верности.

— Ну, кто им поверит? — язвительно произнес старик.

— Тише, — зашипела на него внучка. — Вы с ума сошли, вас могут услышать, донесут на вас.

— Пусть доносят, — пожал плечами старик. — Я не боюсь. Винт в машине испортится, они ее бросят, а сами побегут в тыл, требовать новую машину. Разве не правда?

— Может быть, и правда, дедушка, но незачем громко говорить об этом.

Речь спикера прервал гром аплодисментов. Когда аплодисменты стихли, спикер продолжал:

— На трибуну взошла Роза Нелькин, начальник женских когорт.

— Слышишь?! — многозначительно спросил старик.

— Слышу, но ничего не вижу в этом ужасного.

— Вместо того, чтоб детей рожать, Роза в фельдмаршалы лезет, это не ужасно, по-твоему?

— Ну, а во времена ваших гусар на нас, как на рабынь, смотрели, это, по-вашему, хорошо было?

— Ничего подобного, — искренне возмутился старик. — Откуда ты это взяла?

— Как откуда? А кто, как не вы рассказывали мне про жизнь, проводимую предками в попойках и драках, т. е. дуэлях, я хочу сказать. Воображаю, как тяжело было жить в это невежественное и некультурное время.

Пока девушка, разгорячившись, спорила, полк крылаток сдвинулся с места. Толпа, напиравшая со всех сторон, хлынула за ним. Людская волна, сдавив до потери сознания старика и девушку, сорвала их с места и понесла с собой. Было больно, захватывало дыхание. Терялось представление о времени. Как бы устав измываться над ними, людской поток так же неожиданно освободил их, как и схватил. Жалкие, измятые, полуживые, они с трудом пришли в себя. Медленно поддерживая друг друга, они устремились к ближайшей станции аэрокаров. Встречным, радостно стремившимся в толпу, они уступали дорогу, не отвечая на расспросы. Им хотелось одного — домой, как можно скорее попасть домой.

Когда Джильотти появился на крыльце дворца, оркестры, расположенные на площади, заиграли гимн. Он остановился. Перед ним расстилалась площадь Победы, залитая светом, превратившим ночь в день. Несколько мгновений он созерцал море голых голов, слушавших гимн, устремив на него свои глаза. Потом он перевел свой взгляд на бесчисленные боевые машины, стоявшие на площади. — Это мощь, — подумал он и самодовольно улыбнулся. Осторожно, чтобы не оступиться, смотря под ноги, Джильотти начал сходить по лестнице, ведшей на площадь.

— Экселенция, назад!

Вздрогнув от окрика, Джильотти поднял голову. Начало прохода, ведшего от крыльца к трибуне, стоявшей на середине площади, было залито каким-то странным бурым пятном. От него исходил сильный мускусный запах. Бесчисленные крысы прибывали со всех сторон. Пятно быстро набухало, заливая проход. Вдоль окаменевших от ужаса шпалер, стоявших с зажженными факелами в руках, крысы двигались к трибунам. Молча, не издавая ни одного звука, они двигались, как в трансе. Народ, увлеченный пением гимна, не замечал их. Джильотти скрылся во дворце, приказав захлопнуть за ним массивные двери. Не зная еще, в чем дело, толпа нажимала сзади на тонкую цепь шпалер, ограждавших проход. Авангард докатился до женских когорт, охранявших трибуны. Оцепенев от ужаса, держа пылающие факелы в руках, смотрели женщины на крыс. Мускусный специфический запах щекотал ноздри. Дикий крик смертельного ужаса одной из них привел их в себя. Почувствовав недоброе, насторожилась вся площадь. Ряды войск, стоявших шпалерами, дрогнули. В бурый поток полетели факелы. Неистово крича, прокладывая путь ударами прикладов и тесаков, войска ринулись на толпу, ища внутри ее спасения. Осатанев от обжогов и рева, крысы ощерились. Гипноз прошел. Сначала они облепили задавленных толпой. От крови они озверели и начали пачками кидаться на людей. Площадь застонала от ужаса. Положение попытались спасти бесчисленные машины. Эта попытка ни к чему не привела. Их колеса и гусеницы буксовали в кровавом месиве. На смену же раздавленных сотен, недра столицы изрыгали на поверхность новые тысячи крыс. Бурое пятно разлилось по всей площади. Животные сновали между машинами в крови, с опаленной шерстью. Они брали их приступом. Казалось, еще немного, и звери разбредутся, сея смерть, по всей столице. Вдруг, как бы услышав призыв волшебной флейты, они начали собираться в колонны. Как в трансе, не спеша, одна за другой, они повернули обратно, домой, — в недра столицы. Полупустой аэрокар, оставив далеко за собой столицу, несся вдаль. Девушка, затаив дыхание, слушала старика. Он с увлечением говорил о далеком прошлом.

— Прадед сидел за гусарским столом, — говорил он, — за которым в тот вечер было особенно шумно. Его товарищи были веселы. Вино ли, лившееся рекой, скрипки ли цыган, игравшие особенно страстно, повлияли, но разговор шел только о любви и о женщинах. У каждого из сидящих за столом было чем похвастаться. Прадед был молод, неопытен, ему нечего было рассказывать о себе. Страстные песни цыган, рассказы старших, вино, необходимость на днях возвращаться на фронт пробудили в нем скрытую до сих пор на дне души потребность в любви, в ласке. Случайно он встретил взгляд дамы, сидевшей в стороне. Она показалась ему феей, воплотившейся на миг в женщине. Она была одинока, казалась чуждой разгулу пьяного тыла.