Джек Вэнс - Ночной огонь

Так или иначе, я твердо вознамерилась поступить в Эолийскую академию, но отец говорил, что обучение в ней обойдется слишком дорого, и что ему нужны были все его деньги для того, чтобы финансировать поездку на Древнюю Землю. Деньги на эту поездку он «позаимствовал» в одном из моих доверительных фондов — это означало, конечно, что я больше никогда их не увижу. Я сказала ему, что, если он не пошлет меня в Эолийскую академию, я подам жалобу в комитет «Устричных кексов», и что они несомненно примут решение в мою пользу и наложат на него ограничения так называемой «исправительной юрисдикции», после чего он лишится большинства возможностей. У меня оставались еще несколько сот сольдо в другом доверительном фонде. Отец взял эти деньги и сказал: «Хорошо! Ты хочешь посещать самую дорогую школу? Ты будешь ее посещать!» При этом он усмехнулся особенной усмешкой, похожей на оскал старой лисы, пожирающей мусор на свалке, и я сразу поняла, что он устроит какой-то подвох. Тем не менее, он приказал мне собираться в дорогу и сообщил, что меня зачислили в Эолийскую академию. Уже на следующий день я улетела». Скирль помолчала: «Теперь мне придется пропустить множество событий, происходивших на протяжении длительного времени. Попытаюсь на них намекнуть, но тебе придется пользоваться воображением — что достойно сожаления, так как действительность носила яркий, причудливый, даже дикий характер. Не буду даже пытаться описывать Аксельбаррен как таковой.

Я прибыла в Гильст, и меня отвезли в Эолийскую академию. Я тут же влюбилась в это место. Эйфория продолжалась до тех пор, пока я не узнала, что меня зачислили не как наследницу «устричного кекса», с частными апартаментами и питанием по персональному заказу, а прописали в так называемом «Вшивом общежитии» — своего рода спальном бараке для неимущих студентов, принятых в академию на благотворительных началах. Меня кормили за длинным общим столом в трапезной, где на стене кто-то написал большими буквами: «Лучше заворот кишок, чем такой жратвы горшок!» Я мылась в коллективном душе. Кроме того, мне приходилось работать двенадцать часов в неделю, чтобы хотя бы частично покрывать расходы, связанные с моим проживанием. Я пришла к суперинтенданту и объяснила, что была допущена какая-то ошибка, что я — Скирль Хутценрайтер, дочь «устричного кекса», и что мне требуются удобства, соответствующие моему высокому происхождению». Скирль улыбнулась воспоминанию: «Суперинтендант рассмеялся, и вместе с ним рассмеялись все присутствующие. Я нисколько не смутилась и сказала, что они ведут себя по-хамски и, если они не потрудятся соблюдать правила хорошего тона, я прослежу за тем, чтобы им сделали выговор. «Кто нам сделает выговор?» — спросили они. «Если не найдется вышестоящая инстанция, я сама вам сделаю выговор!» — пригрозила я. Суперинтендант потерял терпение, ударил кулаком по столу и заявил: «Я здесь — высшая инстанция!» Мне сказали, что я обязана прочесть, усвоить и выполнять все академические правила, если я не хочу, чтобы меня исключили. Когда я повернулась, чтобы уйти, суперинтендант прибавил, однако, что я могла бы отрабатывать расходы на обучение в качестве репетитора. Я согласилась, и меня вскоре познакомили с моей подопечной, девушкой примерно моих лет, из очень богатой семьи. Ее звали Томба Сандер. Она была вполне сообразительна, у нее не было никаких умственных недостатков. Учиться ей мешали, судя по всему, рассеянность и нежелание выполнять скучные школьные задания. Хрупкая, томная, изящная, с длинными темными волосами и большими темными глазами, она производила впечатление романтической бледной затворницы. Мы сразу подружились, и она настояла на том, чтобы я разделила с ней ее частные апартаменты, достаточно просторные для нас обеих. Я познакомилась с ее отцом, Мирлем Сандером — он представился юрисконсультом. Господин Сандер был человек небольшого роста, но ловкий и сильный, с аристократическим лицом и мягкой седой шевелюрой, выделявшейся на фоне потемневшей от солнца кожи. Его жена погибла за пять лет до того в какой-то аварии, и он никогда о ней не упоминал. Томба тоже не любила о ней говорить.

Господин Сандер вел себя прилично и вежливо. Я немного рассказала ему о себе и о своем происхождении, упомянув о том, что мой отец состоит в клубе «Устричных кексов», и попыталась объяснить ему, что такое Семпитерналы и как они соотносятся с не предоставляющими наследственные привилегии клубами нижестоящих иерархических ступеней. Боюсь, однако, что я только привела его в замешательство — с тех пор я перестала упоминать о своем статусе.

Мирль Сандер обожал свою мечтательную рассеянную дочь. Он был рад тому, что мне удавалось помогать ей учитья. Учебный материал сам по себе был достаточно прост, но Томба начинала предаваться снам наяву, если я не привлекала ее внимание к задаче, требовавшей решения. Мы никогда не ссорились; Томба оказалась девушкой на редкость покладистой и привязчивой. В голове у нее вечно копошились чудесные и странные идеи. Когда я ее слушала, меня ее фантазии часто завораживали, хотя меня слегка отпугивал их жутковатый, зловещий характер. Томба весело болтала о своих эротических экспериментах, скорее забавных, нежели чреватых последствиями, а я рассказывала ей рискованные анекдоты из жизни посетителей дворца Пири-Пири. И все это время я не могла понять, почему кто бы то ни было мог считать Томбу в чем-либо отсталой. Мы разговаривали часами, засиживаясь по вечерам, и мне всегда удавалось услышать от нее что-нибудь неожиданное или необычное. Иногда ее посещали мысли настолько таинственные и чуждые окружающей действительности, что они словно проникали в ее сознание из какого-то другого, более высокого психического измерения.

Томба любила подолгу размышлять о вопросах, не имеющих ответа. Что было перед тем, как все началось? Будет ли существовать Вселенная, если все живое в ней погибнет, и никто не сможет ее наблюдать? Какова разница между «чем-то» и «ничем»? Кроме того, она размышляла о смысле смерти. Томба предполагала, что жизнь — не более чем репетиция, подготовка к тому, что нас ждет после смерти. К этому вопросу она возвращалась так часто, что в конце концов мне пришлось настаивать на обсуждении более жизнерадостных тем.

Начался второй семестр. Меня сложившаяся ситуация более чем устраивала. Я жила в роскошных апартаментах, денег у меня было достаточно. Отец никогда со мной не связывался. Со временем Томба и я перестали быть близкими подругами, хотя характер моей ученицы по существу не изменился. У нее были другие друзья — скульптор, музыкант, помощники преподавателей с факультета философии. В ее отношениях с окружающими на первый взгляд не было ничего особенного. Когда закончился второй семестр, мы переехали на лето в прибрежную усадьбу Сандеров на Облачном острове. Там произошло много странных событий, но я не буду отвлекаться. Хотя об одном следует упомянуть. Томба проводила много времени на пляже, глядя на равномерный спокойный прибой. Затем она увлеклась строительством зáмков из мокрого песка, укрепляя их соком розовых морских пузырей, застывавшим и покрывавшим песок прозрачной пенистой корочкой. Она сооружала из этого материала купола, шпили, обрамленные арочными галереями внутренние дворы, балюстрады и аркады, мосты и балконы. Ее архитектурные фантазии воплощались в каком-то зачарованном стиле, вызывавшем странное настроение. Томба всегда казалась беспокойной, когда я сопровождала ее на пляже, в связи с чем бóльшую часть времени я оставляла ее в одиночестве. Как-то раз, спустившись к морю, я обнаружила, что она ничем не занята и, по-видимому, не прочь поговорить. Она объявила, что зáмок закончен и что она больше не будет ничего строить. Я похвалила ее произведение за красоту и спросила, где она видела подобную архитектуру. Томба пожала плечами и сказала, что так принято строить на планете, отделенной от нашей двенадцатью Вселенными. Она указала на окно песчаного замка: «Посмотри туда». Я заглянула в окно и не могла поверить своим глазам: на стенах внутреннего помещения висели великолепные ковры, там стояли кресла и столы, а на широкой постели лежала спящая девушка.