Артур Кларк - Девять миллиардов имен Бога

Не помню, кто назвал две ступени «Давид» и «Голиаф», но имена эти тут же прижились. Наличие двух Давидов порой вызывало немало путаницы, и далеко не всегда безопасной.

Что ж, такова была теория, но, увидев, как крошечная зеленая точка на экране все больше отклоняется от расчетного курса, мы поняли, что что-то пошло не так. И мы догадывались, что именно.

На высоте в пятьдесят километров ракета должна была разделиться надвое. Ожидалось, что более яркая точка на экране радара продолжит подниматься, подобно свободно летящему снаряду, после чего упадет на Землю, а другая — продолжит путь, увеличивая скорость и быстро удаляясь прочь от сброшенного носителя.

Но разделения не произошло. Опустевший «Голиаф» не желал отсоединяться и тащил «Давида» назад на Землю. И ничто не могло тому помешать, поскольку двигателями «Давида» нельзя было воспользоваться: их сопла блокировала нижняя ступень.

Все это дошло до нас секунд за десять. Едва дождавшись расчета новой траектории, мы сели в вертушки и отправились к предполагаемому месту падения.

Естественно, мы ожидали найти лишь кучу магния, по которой будто проехал бульдозер. Было известно, что «Голиаф» не мог раскрыть парашют, пока на нем сверху сидел «Давид», точно так же как «Давид» не мог запустить свои двигатели, пока снизу к нему цеплялся «Голиаф». Помню, я думал о том, кто сообщит печальное известие Мэвис, а потом понял, что она наверняка слушает радио и узнает обо всем тогда же, когда и все остальные.

Мы едва поверили собственным глазам, когда обнаружили все еще сцепленные друг с другом ступени, которые лежали почти невредимыми, накрытые большим парашютом. Давида нигде не было, но несколько минут спустя с Базы сообщили, что его нашли. Радар на Второй станции поймал едва заметный сигнал от его парашюта, и за Давидом вылетела вертушка. Через двадцать минут он уже был в госпитале, но мы оставались в пустыне еще несколько часов, проверяя состояние ракеты и делая необходимые приготовления для ее вывоза.

Вернувшись в конце концов на Базу, мы с радостью обнаружили, что горячо ненавидимых нами репортеров держат поодаль. Не обратив внимания на их крики, мы отправились в госпиталь.

Из-за пережитого потрясения и последовавшего за ним облегчения мы были не совсем в себе и вели себя, возможно, по-ребячески. Лишь на Давида случившееся, казалось, никак не повлияло. Пережив только что одно из самых чудесных спасений в истории человечества, Давид был спокоен как слон. Он просто сидел на койке, делая вид, будто его раздражают наши шуточки, пока мы не утихомирились.

— Ладно, — сказал наконец Джимми, — так что же все-таки случилось?

— Это вам выяснять, — ответил Давид, — «Голиаф» летел как по писаному, пока не закончилось топливо. Затем я подождал пять секунд, пока сдетонируют заряды в креплениях и пружины отбросят его прочь, но ничего не произошло. Тогда я нажал кнопку экстренного сброса. Свет в кабине потускнел, но толчка, которого я ожидал, так и не последовало. Я попытался еще несколько раз, но стало ясно, что это бесполезно. Вероятно, в цепи детонаторов где-то закоротило.

Я быстренько прикинул с помощью полетных карт и номограмм, что были под рукой: при текущей скорости А-20 должна была подняться еще на двести километров и достигнуть вершины траектории примерно через три минуты. Затем началось бы падение с высоты в двести пятьдесят километров, а четыре минуты спустя в пустыне образовалась бы внушительная воронка. Выходило, что жить мне осталось около семи минут — без учета сопротивления воздуха, как вы любите добавлять. Оно могло увеличить продолжительность моей жизни еще на пару минут.

Я знал, что раскрыть большой парашют не получится, а от крыльев «Давида» не будет никакого толку, учитывая сорокатонную массу «Голиафа» у него на хвосте. Я потратил две из своих семи минут, прежде чем решил, что делать.

Хорошо, что я заставил вас расширить воздушный шлюз. Но даже при этом едва не застрял в нем, когда выбирался в скафандре наружу. Я привязал конец троса к запорному рычагу, пополз вдоль корпуса и добрался до стыка между ступенями.

Парашютный отсек снаружи не открывался, но я взял с собой из кабины топорик. Вскрыть магниевую обшивку было легко — надо было лишь ее пробить, а потом можно практически рвать руками. Через несколько секунд я освободил парашют. Шелковый купол болтался без толку; я ожидал, что на такой скорости воздух еще будет оказывать хоть какое-то сопротивление, но ошибся. Я мог лишь надеяться, что, когда мы снова войдем в атмосферу, купол раскроется, не зацепившись за ракету.

Казалось, у меня все шансы спастись. Вес «Давида» увеличил бы нагрузку на парашют меньше чем на двадцать процентов, но была опасность, что в любой момент купол зацепится за покореженный металл и порвется до того, как ракета коснется земли. К тому же купол, раскрывшись, должен был потерять форму из-за неравной длины строп. Но с этим я ничего не мог поделать.

Закончив, я впервые огляделся вокруг. Видимость была не очень: из-за испарины стекло скафандра запотело. (Займитесь этим кто-нибудь, это может быть опасно.) Ракета все еще поднималась, хотя и крайне медленно. На северо-востоке виднелись вся Сицилия и часть Апеннинского полуострова, а дальше к югу — побережье Ливии вплоть до Бенгази. Подо мной простиралась земля, за которую во время оно сражался Македонский, а когда я был ребенком — Монтгомери и Роммель. Было удивительно, что из-за этакой малости кто-то мог поднять большую бучу.

Времени оставалось мало — через три минуты ракета должна была войти в атмосферу. Я кинул последний взгляд на безвольно повисший парашют, расправил стропы и забрался обратно в кабину. Затем сбросил топливо «Давида» — сначала кислород, а за ним и спирт.

Три минуты показались вечностью. До земли оставалось всего двадцать пять километров, когда послышался первый звук — высокий свист, настолько слабый, что я едва его слышал. Я взглянул в иллюминатор и увидел, что стропы парашюта натягиваются и купол вздымается. Тут же я ощутил, как ко мне вернулся вес, и понял, что ракета начинает замедлять скорость.

Расчеты не слишком вдохновили. Я падал с высоты более двухсот километров, и, чтобы вовремя остановиться, требовалось среднее замедление в десять g . Максимальные значения могли быть вдвое больше, но до сих пор я выдерживал в лучшем случае пятнадцать g . Так что я ввел себе двойную дозу динокаина и освободил шарниры кресла. Помню, я подумал, стоит ли выдвинуть крылья «Давида», и решил, что не поможет. А потом я, видимо, отключился.

Когда я снова пришел в себя, было очень жарко, а мой вес стал обычным. Тело было как деревянное, и все болело, а что еще хуже, кабина дико вибрировала. Я добрался до иллюминатора и увидел, что земля совсем близко. Большой парашют сделал свое дело, но я побоялся, что удар все равно будет слишком сильным. И выпрыгнул.