Питер Уоттс - По ту сторону рифта

– Эпигенетический синаптический эффект, – тихо произнесла Джин. – Это примерно так звучит?

Удивленный, Ставрос испуганно замер.

– Точечная мутация, – продолжила она. – Вот что произошло. Регуляторный ген, распределяющий узлы ветвления на дендритах. В общем, он бы работал всего минут двадцать, но этого хватило бы, повреждения стали бы необратимы. После таких изменений генная терапия бессильна, раньше надо было суетиться.

– Боже, Джин, – прошептал Ставрос.

– Я все думала, когда же ты, наконец, созреешь и во всем признаешься, – тихо сказала она.

– Как ты… ты…

– Думаю, я могу дорассказать твою сказку, – грубо прервала его девочка. – Сразу, после того как развилась нервная трубка, все пошло… не так. Ребенок родился бы с совершенным телом, но с кашей вместо мозга. Возникли бы сложности – не реальные, а так, придуманные. Тяжбы. Да, подходящее слово – смешно даже, насколько оно не связано хоть с какими-то этическими вопросами. Я вообще плохо понимаю эту часть истории. Но существовал и другой путь. Никто не знал, как построить мозг с нуля, а даже если бы и знал, это не то же самое, ведь так? Получилась бы не их дочь, а… нечто другое.

Ставрос промолчал.

– Вот тут в дело вступил один человек, ученый, который нашел обходной путь. Мы не можем построить мозг, сказал он, но гены могут. А их гораздо легче подделать, чем нейронные сети. В конце концов, имеешь дело всего с четырьмя буквами. Поэтому ученый заперся в лаборатории, где числа заменяли реальные вещи, и написал рецепт – рецепт по созданию ребенка. Произошло чудо, он сумел вырастить нечто способное просыпаться, оглядываться. Юридически (кстати, этого слова я тоже не понимаю), юридически, генетически и по развитию оно было дочкой своих родителей. А этот парень очень гордился тем, что совершил, ведь он до этого строил только математические модели, а эту штуку даже не создавал. Вырастил. Никто никогда не оплодотворял компьютер, тем более не кодировал мозг эмбриона так, чтобы тот рос на каком-то сервере.

Ставрос закрыл лицо руками.

– Как давно ты узнала об этом?

– До сих пор не знаю, Став. Ну или не все в точности. Есть еще, например, неожиданный финал, так ведь? Его я только могу представить. Ты вырастил своего собственного ребенка здесь, где все состоит из цифр. Но жить он должен в другом месте, где все… статично, где все происходит в миллиарды раз медленнее. В месте, где слова соответствуют вещам. Поэтому ты должен был затормозить девочку, чтобы она соответствовала тому месту, иначе ребенок вырос бы слишком быстро и испортил иллюзию. Замедлить бег часов. Но ты не смог, да? Ты отпускал меня на волю, когда мое тело… выключали…

В ее голосе появилось что-то, чего Ставрос никогда раньше не слышал. До этого Джин злилась, но то всегда была кричащая нечленораздельная ярость духа, пойманного в ловушку плоти. Сейчас же она казалась спокойной, даже холодной. Девочка выросла, приняла решение, и возможный вердикт напугал Микалайдеса до мозга костей.

– Джин, они не любят тебя, – даже он сам услышал отчаяние в собственном голосе. – Не такой, какая ты есть. Ты им не нужна, эти люди хотят ребенка, какого-то смешного домашнего питомца, они хотят с ним нянчиться, командовать им, требовать.

– Ну а ты, – возразила Джин, и голос ее был полон льда и стали, – всего лишь хотел увидеть, чего может достичь ребенок, если его запустить на полную катушку.

– Боже, нет! Неужели ты думаешь, что я все сделал именно поэтому?

– Почему нет, Став? Значит, ты не возражал бы против того, чтобы твои охрененные высокоскоростные сети лишь передвигали по комнате какую-то мясную куклу с мертвыми мозгами?

– Я поступил так потому, что ты выше всего этого! Я хотел, чтобы ты развивалась в собственном ритме, а не соответствовала нелепым родительским ожиданиям! Они не должны заставлять тебя играть четырехлетнего ребенка!

– А я не играю, Став. Мне действительно четыре года – столько, сколько и должно быть.

Он промолчал.

– Я регрессирую. Ведь так? Ты можешь запустить меня со скоростью пешехода или сверхзвукового самолета, но в обоих случаях сама я останусь неизменной. И эта другая половина, могу поспорить, она не слишком-то счастлива. У нее мозг четырехлетнего ребенка, чувства четырехлетнего ребенка, но ей снятся сны, Став. Ей снится какое-то чудесное место, где можно летать, но каждый раз, просыпаясь, она снова понимает, что сделана из глины. И это существо, оно же невероятно тупое, оно даже не понимает, что это значит. Но кукла хочет вернуться и сделает все… – Джин остановилась, по-видимому задумавшись.

– Я помню, Став. Ну можно и так сказать. Очень трудно запомнить хотя бы что-то, когда с тебя сдирают девяносто девять процентов того, чем ты являешься. Ты уменьшаешься до кровоточащего маленького куска мяса, чуть ли не животного, и именно он все запоминает, но находится на другом конце кабеля, где-то там. Я не принадлежу этому телу. Совсем. Я просто… приговорена к нему. Включили-выключили. Включили-выключили.

– Джин…

– Я слишком долго соображала, Став. Признаю это. Но теперь я знаю, откуда приходят кошмары.

На заднем плане заныла телеметрия комнаты. Господи, нет. Не сейчас. Не сейчас…

– Что это? – спросила Джин.

– Они… они хотят вернуть тебя. – На синхронизированном мониторе пиксельное эхо Эндрю Горавица играло с клавиатурой.

– Нет! – закричала она; от паники формы, окружавшие Джин, задергались. – Останови их!

– Не могу.

– Не говори мне этого! Ты всем заправляешь! Ты построил меня, сволочь, говорил, что любишь! А они меня только используют! Останови их!

Ставрос заморгал от жалящих остаточных изображений.

– Это, как выключатель света, полностью физическая процедура. Я не могу остановить их отсюда…

Параллельно с первыми двумя появилась третья картинка. Джин Горавиц дергалась на цепи, петля захлестнула ей горло. На губах лопались пузыри, а что-то темное и невыносимо реальное тащило ее вниз, ко дну океана, и хоронило там.

Переход осуществлялся автоматически серией макрокоманд, которые Ставрос вписал в систему, когда Джинни родилась. Тело, пробуждаясь, низводило разум до соответствия с собственным физическим развитием. Камеры в комнате запечатлевали процесс с бесстрастной четкостью: Джинни Горавиц, беспокойный ребенок-монстр, пробуждается в аду. Джинни Горавиц открывает глаза, кипящие злобой, ненавистью и отчаянием, глаза, светящиеся еле заметной частичкой интеллекта, которым она обладала пять секунд назад.

Но для того, что произошло потом, ее хватило.

Комната была спроектирована так, чтобы снизить риск повреждений, но в ней оставили кровать, встроенную одним краем в восточную стену.

Ее оказалось достаточно.