Орсон Кард - Игра Эндера. Глашатай Мертвых

До дома было полчаса ходьбы. Под сильным дождем они прошли ворота и направились вдоль холма к станции зенадоров. Зенадор? Глядя на небольшую табличку над дверью, Пипо задумался об этом слове. На табличке слово «ксенолог» было написано на старке. «Вот кем я являюсь, — подумал Пипо, — по крайней мере для людей других миров». Все же произносить португальское название «зенадор» было легче, так что на Лузитании почти никто не говорил «ксенолог», даже говоря на старке. «Так и трансформируются языки, — думал Пипо. — Мы не могли бы разговаривать на одном языке, не имея мгновенной связи по ансиблу между всеми Ста Мирами. Межзвездные полеты были медленными, и ими пользовались редко. Всего за один век старк распался бы на десять тысяч диалектов. Интересно было бы смоделировать на компьютере картину лингвистических изменений на Лузитании, если допустить, что старк выродится и сольется с португальским».

— Отец, — произнес Либо.

Только теперь Пипо заметил, что стоит в десяти метрах от станции. Он открыл дверь прикосновением руки. Входя внутрь, Пипо уже знал, как пройдет вечер. Еще несколько часов они будут за терминалом компьютера составлять ежедневный отчет. Затем Пипо прочтет записи Либо, а тот — его записи, а по окончании Пипо напишет краткое обобщение и передаст его по ансиблу всем ксенологам Ста Миров. Более тысячи ксенологов посвятили свою жизнь изучению единственной известной людям разумной расы, и почти вся информация, за исключением данных спутниковых наблюдений, поступает к ним от него и Либо. Концепция ограниченного вмешательства в действии.

Однако когда Пипо вошел в помещение станции, то сразу понял, что монотонной, хотя и успокаивающей работы сегодня не получится. Дона Криста, как всегда в монашеской одежде, была уже здесь. Может, что-то случилось в школе у кого-нибудь из младших?

— Нет, нет, — сказала она, — все ваши дети в полном порядке, за исключением этого, который все-таки слишком молод, чтобы бросить школу и работать здесь, хотя бы и учеником.

Либо промолчал. «Мудрое решение», — подумал Пипо. Дона Криста была умная и приятная, наверное даже красивая, молодая женщина, но прежде всего она была монахиней ордена Детей Разума Христова, и ей не удавалось сохранять свою привлекательность, когда чьи-нибудь глупость и невежество вызывали ее гнев. Удивительно количество довольно умных людей, обнаруживавших глупость и невежество под градом ее насмешек. «Молчи, Либо, так будет лучше для тебя».

— Я здесь вовсе не из-за ваших детей, — уточнила она. — Я пришла по поводу Новиньи.

Дона Криста не упомянула фамилию девочки — Новинью знали все. Эпидемия десколады закончилась лишь восемь лет назад. Она чуть не уничтожила колонию, которая даже не успела разрастись. Способ лечения был обнаружен родителями Новиньи — Густо и Сида были ксенобиологами колонии. По трагической иронии судьбы они нашли причину заболевания и лекарство от него слишком поздно, чтобы спастись самим. Они и стали последними жертвами десколады.

Пипо ясно помнил, как маленькая Новинья держала за руку мэра Боскинью, когда епископ Перегрино проводил погребальную мессу. Нет, она не держала мэра за руку. Видение вновь пришло к нему, и с ним — тогдашние ощущения. Он вспомнил, как спрашивал себя: как она воспринимает происходящее? Ведь это похороны ее родителей, и она одна из всей семьи осталась в живых; но все вокруг были полны ликования, и она не могла не чувствовать этого. Еще ребенок, понимала ли она, что эта радость — лучшие поминки по ее родителям? «Они боролись и победили, принеся нам спасение в последние дни своей жизни; все мы здесь восторгаемся этим их даром. Но для тебя, Новинья, это смерть твоих родителей, а братья твои умерли еще раньше. Умерло пятьсот человек — больше ста погребальных месс за последние шесть месяцев, и все они проходили в атмосфере горя, страха и безысходности. Теперь же, когда твои родители мертвы, только ты ощущаешь горе, страх и безысходность — никто не разделит твою боль».

Глядя на нее, стараясь понять ее чувства, он смог лишь вновь ощутить свое горе от смерти Марии — его семилетней дочери, сметенной смертельным вихрем, покрывшим ее тело раковыми опухолями и буйно разросшимся грибком. Ткани ее тела распухали и разлагались, из бедра росла какая-то конечность, не похожая ни на руку, ни на ногу, а кожа и мышцы облезали с ног и головы, обнажая кости; ее прелестное тело разрушалось на глазах, а все еще светлый ум все понимал, ощущал все происходящее с ней вплоть до момента, когда она воззвала к Богу с просьбой о смерти. Пипо вспомнил это, затем он вспомнил мессу, когда отпевали ее и еще пять жертв. Когда он стоял на коленях рядом с женой и уцелевшими детьми, он почувствовал полное единение людей в соборе. Он знал, что его боль была и чужой болью, что через потерю старшей дочери он был связан со своими согражданами неразрывными узами горя, и от этого ему стало легче, это были его поддержка и опора. Таким и должно быть горе — общим трауром.

Маленькая Новинья была лишена всего этого. Ее боль, если она ее ощущала, была сильнее, чем у Пипо, — у него, по крайней мере, осталась семья, и он был взрослым, а не ребенком, напуганным внезапной утратой основы своей жизни. В своем горе она была не с обществом, но вне его. Сегодня все веселились, но не она. Сегодня все славили ее родителей, а она тосковала по ним — пусть бы они никогда не нашли лекарство для других, но сами остались живы.

Ее одиночество было настолько острым, что Пипо мог ощущать его со своего места. Новинья убрала свою руку из руки мэра, как только смогла. Ее глаза просохли еще во время мессы; в конце она сидела, погрузившись в молчание, как заключенный, отказывающийся сотрудничать со своими тюремщиками. Сердце Пипо разрывалось от сочувствия. И все-таки он знал, что даже если постарается, не сможет скрыть своей радости от окончания десколады, радости от того, что никто из его детей больше не умрет. Она почувствовала бы это; его попытки утешить выглядели бы притворством и еще больше отдалили бы ее.

После мессы она шла в горьком одиночестве среди искренне сочувствующих ей людей, говоривших жестокие вещи: что ее родители, несомненно, святые и достойны сидеть по правую руку Бога. Может ли это утешить ребенка? Пипо громко прошептал своей жене:

— Она никогда не простит нас за сегодняшний день.

— Простит? — Консейсао была не из тех жен, что сразу понимали ход мыслей своих мужей. — Не мы убили ее родителей.

— Но ведь мы все веселимся сегодня, не так ли? Она никогда не простит нас за это.

— Чепуха. Она не понимает этого, она слишком мала.

«Она понимает, — подумал Пипо. — Разве Мария ничего не понимала, когда была еще моложе, чем сейчас Новинья?».