Вячеслав Рыбаков - Гравилёт 'Цесаревич'

А иначе - не может. Такая работа.

- Папчик, - тихонько спросила Полюшка, и я понял, что она уже давно молчит. - Ты о чем так задумался?

- О тебе, доча, - сказал я, - и о твоих подданных.

- Ты не бойся, - сказала она, подходя. Уселась на подлокотник моего кресла и положила руку мне на плечо. - Я им вреда не сделаю. Просто надо же их как-то в себя привести. Ну, какое-то время им будет больно, да. Я сейчас вторую часть начала. Все кончится хорошо.

И на том спасибо, подумал я. Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула Лиза. Улыбнулась, глядя на наше задушевство.

- Родные мальчики и родные девочки! Не угодно ли слегка откушать? Савельевна уж на стол накрыла.

- Угодно, - сказал я и встал.

- Угодно, - повторила Поля очень солидно и тоже встала.

Взявшись с нею за руки, мы степенно, как большие, двинулись в столовую вслед за Лизой.

Она шла чуть впереди, в длинном, свободном платье до пят - осиная талия схлестнута широким поясом. Светлое марево волос колышется в такт шагам. Полечу утром, подумал я. Все равно ночью там делать нечего - в порту, что ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и шептать: "Прости... прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а она, как это водится у них, христиан, властью, данной ей Богом, отпускает мне грехи... Иногда, по моему, бормотал во сне вслух. Что она слышала? Что поняла?

Мы отужинали. Потом, болтая о том, о сем, попили чаю с маковыми баранками. Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - укладываться спать и усыпительно побродить по эфиру на сон грядущий, вдруг там какое брень-брень попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке, потом еще. Чаи гонять она могла по-купечески, до седьмого полотенца - ну, а я за компанию.

- Какой хороший вечер, - говорила Лиза. - Какой хороший вечер, правда?

Я был уверен, что Поля давно спит. По правде сказать, у меня у самого слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая.

Она плакала. Плакала беззвучно и горько. Попыталась что-то сказать и не смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев.

- Папенька... - горлом сказала она. - Папенька, твоего коммуниста застрелили!

- Что?! - крикнул я, вскакивая. Чашка, резко звякнув о блюдце опрокинулась, и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть.

Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал:

"...Приблизительно в двадцать один двадцать. Один или двое неизвестных, подкараулив патриарха поблизости от входа в дом, сделали несколько выстрелов, вырвали портфель, который патриарх нес в руке и, пользуясь темнотой и относительным безлюдьем на улице, скрылись. В тяжелом состоянии потерпевший доставлен в больницу..."

Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив.

Это не могло быть случайностью. Почти не могло.

Кому я говорил, что собираюсь консультироваться с патриархом? Министру и Ламсдорфу...

И Стасе.

Не может быть. Не может быть. Быть не может!!!

Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала. Лиза, тоже прибежавшая сюда, стояла в дверях, прижав кулак к губам.

- Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда.

- Папчик...

- Выйдите! - проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась. Я сорвал трубку.

У Стаси играла музыка.

- Стася...

- Ой, ты откуда?

- Из дома.

- Это что-то новое. Добрый это знак или наоборот? - у нее был совершенно трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко спросивший поодаль от микрофона что-то вроде "Кто то ест?", выдавал изрядный градус. Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй бутылки добрался. "Это мой муж", - по-русски произнесла Стася, и словно какой-то автоген дунул мне в сердце пламенем острым и твердым.

- А мы тут, Саша, сидим без тебя, вспоминаем былую лирику, планируем будущие дела...

- Только не увлекайся лирикой.

- Я даже не курю. Представляешь, он берет у меня в "Нэ эгинэла" целую подборку, строк на семьсот!

- Поздравляю. Стася, ты...

- Я хочу взять русский псевдоним. Можно использовать твою фамилию?

- Мы из Гедиминовичей. Это будет претенциозно, особенно для Польши. Стася, послушай...

- А девичью фамилию Лизы?

- Об этом надо спросить у нее.

- Значит, нельзя, - вздохнула она.

- Стасенька, ты никому не говорила о том, куда я собираюсь лететь?

- Нет, милый, - голос у нее сразу посерьезнел. - Что-то случилось?

- Ты уверена?

- Да кому я могла? Я даже не выходила, а с Янушем у нас совершенно иные темы.

- Может, по телефону?

- Я ни с кем не разговаривала по телефону, - она уже начала раздражаться. - Честное слово, никому, Саша. Хватит.

- Ну, хорошо... - я с силой потер лицо свободной ладонью. - Все в порядке, извини.

Было чудовищно стыдно, невыносимо. За то, что ляпнулось в голову.

- Стасик... Ты очень хорошая. Спасибо тебе.

- Саша, - у нее, кажется, перехватило горло. - Саша. Я ведь так и не знаю, как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь?

- Да, - сказал я одними губами. - Да, да, да, да!!

Она помолчала.

- Ты меня слышишь?

- Да, - сказал я в слух. - Да. И вот еще что. Ты не говори ему, кто я. В смысле, где я работаю.

- Почему?

- Ну, вдруг это помешает публикации.

- Какой ты смешной, - опять сказала она. - Почему же помешает?

- Ну... - я не знал, как выразиться потактичнее. - Он вроде как увлечен национальными проблемами слегка чересчур...

- Ты что, - голос у нее снова изменился, снова стал резким и враждебным, - обо всех моих друзьях по своим досье теперь справляться будешь? Он в какой-нибудь картотеке неблагонадежных у вас, что ли? Какая гадость! - и она швырнула трубку.

Хлоп-хлоп-хлоп.

Позаботился.

Слов-то таких откуда нахваталась. "Неблагонадежных..." Меньше надо исторической макулатуры читать...

Не верю. Не может быть.

Неужели случайность?

Таких - не бывает.

Я снова поднял трубку.

- Барышня, когда у вас ближайший рейс на Симбирск?

СИМБИРСК

1

В оранжевой рассветной дымке распахивался под нами Симбирск - между ясным, светлее неба, зеркалом Волги, даже с этой высоты просторной, как океан, и лентой Свияги, причудливым ровным серпантином петляющей по холмистой равнине волжского правобережья. Небольшой, но великий город. Когда-то он был крайним восточным форпостом засечной черты, прикрывавшей выдвинутые при Алексее Михайловиче в эту степную даль рубежи страны. Мне всегда казалось неслучайным, что именно здесь за двести лет до рождения первого патриарха коммунистов России получил коленом под зад пьяный тать Сенька - выдавленный из Персии, выдавленный с Каспия, безо всяких угрызений удумавший было погулять, раз такое дело, по родной землице, вербуя рати посулами свобод и, как выразился бы какой-нибудь Нечаев, будущего справедливого общественного строя: "Режь, кого хошь - воля!" Но насилие не прошло здесь уже тогда. Аура такая, что ли... еще одно сердце России. Иногда мне казалось, что вся эта неохватная, как космос, держава состоит из одних сердец - то в такт, то чуть в разнобой они колотятся неустанно, мощно и всегда взволнованно.