Олег Серегин - Хирургическое вмешательство

Знак инициации — нож — жрец получает из рук божества; сейчас, когда кумирня пуста, не может появиться ни новых адептов, ни новых мастеров, и даже вернувшись, Жень необязательно признает все посвящения, утвержденные его отцом.

— Поэтому они в любом случае по-хорошему не будут, — подросток скривился и сплюнул. — Верховный, сука, Женьку убил… и что, я после этого его приму? Не идиот же он. Поэтому они меня сразу на кровь посадят, Ксе, к гадалке не ходи. Чтоб я уже ничего поперек сказать не мог.

Договорив это, Жень явственно приуныл.

Ксе молчал, разглядывая узор ковра.

— Но я-то и без кумирни могу инициацию выдать, — сказал подросток, смущенно потупившись. — Любую. И адепта… и мастера… и еще. А верховный — он один, понимаешь?..

— Понимаю, — сказал Ксе. — Понимаю, что киллеры нынче дороги. Но девять грамм свинца российская армия для меня как-нибудь сыщет. Поскребет по сусекам.

— Ну блин, Ксе! — Жень задергался, беспокойно косясь то в один угол, то в другой; светлые брови поползли на лоб. — Ну зачем им? Смотри — вот ты, вот я, я готов работать, все хорошо. Нафига тебя убивать? Верховный — он как чиновник просто-напросто замминистра, он вообще в немилости после того, как обгадился так с планом этим, его на пенсию отправят, и все.

— А меня замминистра назначат, — покивал Ксе; картина рисовалась настолько абсурдная, что даже ругаться не хотелось, только смеяться.

— И назначат, — уныло сказал Жень. — Ну чего ты улыбаешься? И назначат, никуда не денутся. Ты чего, замминистра быть не хочешь?

Шаман не выдержал и расхохотался в голос. Потом поднялся и сел на диван; он был почти доволен — божонок нес такую ерунду, что ему легко было отказать. Ксе собирался с мыслями, намеренный открыть подростку глаза на его наивные представления о жизни, и не уследил: Жень подполз к нему и по-собачьи положил голову на колени. Ксе ахнуть не успел, как пацан вдруг подался вперед и схватил его в охапку.

— Я тебя не отпущу, — сказал Жень ему в живот. — Я знаешь что сделаю? Я тебя от Матьземли отрежу. Ты больше никогда ее не почувствуешь, понял? Только меня.

— Псих, — грустно ответил Ксе, не пытаясь высвободиться из железных объятий бога. — Я сразу понял, что тебя к подростковому психологу вести надо.

— Куда хочешь веди, — Жень прижался к нему еще теснее. — Только не к ним.

— А обо мне ты подумал? — устало спросил Ксе. — Я, между прочим, не хочу быть жрецом. Никогда не хотел.

— Ксе, — Жень поднял голову и с отчаянной преданностью заглянул ему в глаза. — Это ведь я только сейчас мелкий. Я потом стану как папка. Я все что хочешь для тебя сделаю.

— Не сделаешь.

— Почему?

— Хрен я тебя людьми кормить стану…

Глаза Женя засияли.

Шаман вздрогнул, поняв, что сказал, вжался в спинку дивана, быстро замотав головой, но божонок уже отпустил его и сидел теперь на полу, на поджатых ногах, разглядывая Ксе так, будто увидел впервые и улыбаясь — счастливой детской улыбкой.

— А вот и он, — сказал Лейнид и коварно сощурился.

Аспирант содрогнулся. Загнанно озираясь, он влип в стену и нацелился уйти через точки, но компания хором пропела: «А мы тебя ви-и-идим!», и Даниль понял, что выхода нет. Тяжко вздыхая, он пролавировал между столами и присоединился к собранию.

— Щас-щас, — подмигнул ему Тинкас и водрузил на стол цветастый рюкзак, — щас мы уврачуем твоих скорбей…

Даниль вытаращил глаза, скорчил рожу и скособочился: жестом престидижитатора Тинкас поднял ярко-синий лоскут на боковине рюкзака, приобнажив маленький краник, который затем немедленно спрятал.

— Винище! — алчно выдохнул аспирант, и ноздри его зашевелились.

— Хы-хы!.. — глубокомысленно заметил владелец рюкзака, в то время как оный убирался под стол, и за ним нырял стакан из-под сока.

Очень глупо это было, но до чрезвычайности весело — им, совершенно взрослым и уже почти серьезным людям, дурачиться, украдкой потягивая дешевое вино в институтской столовой. За столом сидели инспектор Минтэнерго третьекурсник Лейнид и трое кармахирургов-дипломников — Тинкас, Ильвас и Римма. Наиболее заметным персонажем была, конечно, последняя — умопомрачительно рыжая дева-дива в сильно декольтированной алой кофточке. Даниль аж сглотнул — это было не декольте, но Декольте; оно заставляло вспомнить рисованных девочек из любимых мультиков Аннаэр. Второй, не менее впечатляющей, достопримечательностью Риммы был круглый солнечно-желтый значок, прицепленный к ее сумке; на нем прямо и без обиняков заявлялось «I love Tyrannosaurus Rex!»

— Касьянов, — сообщил Даниль, глядя на того левым глазом, в то время как правый смотрел в стакан, — ты сатана!

Тинкас плотоядно ухмыльнулся.

— Прозит, — сказал он.

Ильвас хихикнул на свой обычный манер — мрачно, вращая глазами.

— Будем живы, — согласился он, отпивая. — Хоть недолго.

— Да ладно тебе, — промурлыкала Римма. — Что вы, мальчики, себя накручиваете, я не понимаю. Ну что может случиться? Ну, самого плохого? Два часа страха — и вы с дипломом…

— Ящер, — сказал Ильвас и втянул голову в плечи. — Сожрет.

Даниль покосился на Тинкаса: добиваться внятного ответа от Васильева пришлось бы долго, Костя Касьянов казался более вменяемым.

— Мы узнали, кто у нас в комиссии сидеть будет, — сказал Константин, усмехаясь. — Вот… горе запиваем.

— А что? — недоумевал Даниль. — Ну, подумаешь, у меня тоже Ящер в комиссии сидел.

— Казимеж, — вздохнула Римма, загибая пальцы, — Гена. И Лаунхоффер — председатель.

Аспирант съежился.

— Д-да… — в ужасе представил он эту картину, — не повезло вам, люди… А Вороны не будет? Точно не будет?

— Точно, — скорбно покачала головой Римма. — И ректора. То еще испытание, конечно. Но чего парни так трясутся, я правда не понимаю…

«Зато я понимаю, — подумал Даниль, стараясь не слишком пристально пялиться в ее декольте. — Там же Гена будет! А ты рыжая арийка с во-от такими… глазами. Фетиш, блин!»

Ильвас вздохнул.

Он был самым старшим в компании, старше Лейнида; история его знакомства с Лаунхоффером началась очень давно, еще в ту пору, когда Ильваса звали Михаил Васильев, а орденского контактерского имени он и не думал искать, потому что контактером не был. На профессиональном жаргоне такие, как он, назывались «зазипованными». По уровню способностей Васильев мало уступал Сергиевскому, а может, и вовсе не уступал: Данилю никогда не приходило в голову это оценивать. Во всяком случае, тонкое зрение Данилю открыли уже в институте, а у Ильваса оно открылось само — в без малого пять лет. Сначала мать умилялась тому, какие необыкновенные фантазии у ее ребенка, потом стала сердиться, и в конце концов испугалась. Некомпетентный врач долго выбирал между галлюцинациями, неврозом и болезненной лживостью, и добился только того, что мать Ильваса запаниковала; придя домой, она раз и навсегда запретила сыну рассказывать ей или кому-либо еще его «дурацкие выдумки». Миша был ребенком послушным — сначала он действительно молчал, а после и сам поверил, что все это ему только кажется из-за чрезмерно богатой фантазии. Тонкое зрение пластично, чувства тонкого тела поддаются волевому контролю куда легче физических, и в конце концов Васильев действительно перестал видеть. Он с отличием закончил школу, потом истфак МГУ, защитил диссертацию и пришел в МГИТТ преподавать на кафедру общегуманитарных дисциплин.