Александр Филиппов - Сказка без чудес

— Какое великолепное, напоённое поэзией, утро! — услышал вдруг молодой пиит за спиной.

Вздрогнув от неожиданности, Гриша обернулся.

Перед ним стоял невесть откуда взявшийся, будто из хвойного, пропитанного целебными фитонцидами воздуха материализовавшийся, человек.

Впрочем, вероятнее всего, он вынырнул из лесной чащи, прибрёл одной из многих тропок, протоптанных в окрестностях Дома творчества за долгие годы существования. А ореол таинственности незнакомцу предавал его вычурный, абсолютно чуждый окружающей действительности, вид.

Несмотря на июльский зной, он был облачён в длиннополый, до пят, чёрный, тонкой материи, плащ, и того же цвета траурную шляпу с широкими полями.

На затылке раннего визитёра торчала белесая, вызывающая для человека в зрелых летах, в которых, несомненно, пребывал незнакомец, перетянутая красной аптекарской резиночкой, косичка. Глаза надёжно скрывали зеркальные очки в золочёной оправе.

Гриша сразу насторожился, заподозрив в незваном госте либо навязчивого автора, ищущего признания, графомана, само собой, коих немало ошивалось вблизи влиятельного в литературном мире Ферапонта Сбруева, а с недавних пор — и вокруг него, Григория Кулешова, тоже приобретшего некоторую известность в творческих кругах. Либо, что больше соответствовало странному обличью незнакомца, религиозного деятеля — протестантского пастора, например, а то и того хуже — сектанта. В отношении которых, Гриша, как человек глубоко православный, был особо непримирим.

И, стремясь сразу дистанцироваться, буркнул нелюдимо неопределённое:

— Да уж…

Гость, игнорируя демонстративную замкнутость собеседника, продолжил с ноткой восторга:

— Прошу извинить за любопытство, однако подтвердите мою догадку: уж не известного ли поэта, литературного критика и православного публициста Григория Кулешова имею счастье я лицезреть?

Гриша, который в дополнение к виршам, опубликовал за последние месяцы ещё и несколько рецензий на романы столичного литературного генерала, чем привлёк благосклонное внимание маститого прозаика (пригодится когда-нибудь), и пространную статью о святости царя-великомученика, последнего из Романовых, и на этом основании считавший себя отныне и критиком, и пламенным публицистом, зарделся невольно. И, погасив самодовольную улыбку, глянул на визитёра уже гораздо доброжелательнее:

— Да, я Григорий Кулешов. Чем обязан?

Незнакомец, тронув рукой в перчатке поля шляпы, отрекомендовался чопорно:

— Зовите меня Люций Гемулович. Я советник министра культуры Российской Федерации по вопросам взаимодействия с творческими организациями и, в частности, с писательскими союзами…

Вот те на! Гриша чуть в обморок не упал. Аж сердце захолонуло. Такой человек! В таком месте?! А он-то, придурок, дорогому гостю ещё и козью морду состроил!

И мигом, извиваясь всем телом, загулил подобострастно и с придыханием:

— Это так неожиданно… сочту за честь… — И пригласил, спохватившись. — Да вы в дом проходите, хотя у нас, знаете ли, не прибрано…

— Давайте здесь… пообщаемся, — отказался мягко человек в чёрном. — Москва, знаете ли, стала городом, малопригодным для жизни. Иное дело здесь, у вас, в российской глубинке, на природе… Хотя, увы, так уж сложилось, что все административные, важнейшие для судеб страны решения принимаются в мегаполисах, в столицах… А здесь — ах, красота. Лес, птички поют… деревеньки, церковки… душа отдыхает! — А потом вдруг перешёл на серьёзный тон. — А я к вам, молодой человек, по делу…

— К-ко мне? — вконец растерялся Гриша, — или к моему наставнику, поэту Ферапонту Сбруеву?

Люций Гемулович поморщился слегка.

— Сбруев… ну, что Сбруев? Его время давно ушло. Ни читателей не осталось, ни творчества. Как говорится, здравствуй, племя, молодое, незнакомое! Вот нам с вами в самый раз сейчас познакомиться… — А потом огляделся по сторонам, вздохнул сожалеючи: — Увы, в нищете и запустении пребывают нынче лучшие литературные силы России…

У Гриши аж уши запылали от удовольствия. Вот оно, долгожданное признание. И в чьём лице? Советника федерального министра по вопросам культуры! Это вам не хухры-мухры! Теперь провинциальные писателишки, которые Гришу, как поэта, ни в грош не ставили, считая кем-то вроде приживалки при одряхлевшем мэтре, подохнут от зависти!

А Люций-свет-Гемулович продолжал щедро поливать елеем иссохшуюся, истомившуюся в людском небрежении душу стихотворца Кулешова:

— Я, знаете ли, давно отслеживаю все ваши, увы, пока немногочисленные публикации в центральных литературных изданиях. Всё ваше творчество, все ваши стихи пронизаны волшебным светом истинного таланта, божественного вдохновения. Порой они бездонны в философской, не по годам развитой у вас мудрости, и чеканны в гениальной своей простоте. Взять хотя бы вот эти, можно сказать, программные строки: «Я не поддамся обмирщению, сакрализуюся в стихах!» Великолепно!

Люций Гемулович долго жил на свете, среди людей, и знал, что нет в человеческом сообществе, да и в пределах Вселенной, чувств, сильнее материнской любви. И сравниться с ней может разве что любовь автора к своему творению, в данном случае, к литературному детищу. А потому врал без запинки, не опасаясь разоблачения, зная, что ему безоглядно поверят. Тем более, такой тип, как Гриша Кулешов, которого без особых ухищрений и специфических методов исследования вроде рентгеноскопии и магнитно-резонансной томографии, видно было насквозь.

— О-о, — продолжал между тем человек в чёрном, посуровев лицом — я читал и вашу великолепную публицистику! Например, эссе, опубликованное на днях в патриотической газете «Послезавтра». То самое, где вы сравниваете печально знаменитую Ганину яму, в коей большевики-безбожники сокрыли святые останки убиенной ими злодейски царской семьи, со своим духовным окопом. Да, это ваш окоп, в котором даже увечные и убогие, (при этих словах Гриша, болезненно относившийся к своему физическому недостатку, невольно дёрнулся), покрытые коростой и язвами, сжимая в руках священный хоругвь, займут последнюю линию обороны. И не отступят ни шагу под натиском лютого ворога, вторгшегося в наше духовное пространство со своей чуждой идеологией, со своими прогнившими ценностями!

Говоря так, Люций Гемулович внешне преобразился. Теперь он уже не напоминал смиренного протестантского пастора. Сорвав с головы шляпу, сняв очки, пламенел взглядом, воинственно тряс косичкой, простирал руку в лайковой перчатке к облакам, будто призывая небесную рать в стан православного воинства для защиты от лютых ворогов, и походил на монаха-аскета, благословлявшего войско на святую, последнюю битву.