Александр Филиппов - Сказка без чудес

Пошуровал в других местах кухни — но там ничего интересного не нашлось: мука, крупы, сырая картошка…

Сытно рыгнув, Потапыч покинул кухню, и отправился изучать другие помещения своей новой берлоги.

Несмотря на то, что медведи считаются одиночками, Потапыч хорошо знал законы, по которым живёт звериная стая, и человеческая — не исключение.

В любом сообществе, по его представлению, должен был быть вожак. Самый сильный, опытный, способный одним грозным рыком подчинить себе остальных.

Таким в их небольшой своре, несомненно, был Яков. А он, Потапыч, как ближайший друг отсутствовавшего временно вожака, занимал второе место в иерархии. Ибо кто, как не он, парой оплеух мог бы навести в стае порядок, указать каждому его место, при неподчинении задав изрядную трёпку. Ну, ни этот же толстячок, которого даже ненароком лапой перешибёшь, что давеча его, Потапыча, на поводке справить нужду во двор выводил! Причём медведь только делал вид, что подчиняется — из уважения к Якову.

И было абсолютно неправильным, несправедливым то, что именно Яков, как и его первый друг и помощник, медведь, спали в этом логове на жёстком полу. В то время как другие члены стаи возлежали на возвышении, на мягких подстилках! Да ещё в самом тихом, удобном для сна и отдыха закутке, именуемом «спальной».

Цепляясь когтями за ворсистый палас, Потапыч проследовал туда, оставляя белые следы от рассыпавшейся невзначай по всему полу кухни муки, и осмотрел придирчиво лежбище.

Как раз то, что надо! На этом широком топчане они с Яковом, как два вожака, плечом к плечу, очень даже уместятся.

Взгромоздившись на скрипнувшее под ним жалобно ложе, медведь аж заурчал от удовольствия.

О, как здесь уютно, спокойно и мягко! Как в тёплой, выстланной подсохшей травкой и палой хвоей родной берлоге зимой!

Надо только дать понять остальным, занимающим подчинённое положение в стае, что отныне это их с Яковом, место.

А потому, поворочавшись с боку на бок, Потапыч улёгся поудобнее, расслабился. И, ощущая приятную сытость в набитом под завязку желудке, решил: что бы ни случилось, как бы ни пытались согнать его с комфортного лежбища эти рядовые, много возомнившие о себе члены своры — толстенький мужичёк и заполошные старушки, не покидать этого достойного настоящих вожаков, места.

А поскольку в открытую конфронтацию с ними, людьми, помня поварёшку Марии, которой та запросто угощала его — с размаху, пребольно, промеж ушей, вступать всё же опасался, — Потапыч решил схитрить, и притвориться спящим. Пусть кричат, ругаются, даже черпаками дерутся, а он будет лежать на этом топчане, не шевелясь, словно влитой!

И, когда он услышал, что, скрежетнув поочерёдно двумя замками, с едва уловимым скрипом распахнулась входная дверь, то решил, что это вернулись всё те же, пребывавшие на вторых ролях в их сообществе, домочадцы. А потому, следуя избранной тактике, крепко зажмурил глаза, изображая, что спит.

Ах, какую идеальную жизнь для любого пишущего человека вёл молодой поэт Гриша Кулешов, обретаясь в Доме творчества на опушке Заповедного бора близь села Колобродово!

В распахнутое настежь окошко его комнатки, бывшей некогда гостиничным номером, а теперь, по причине отсутствия гостей, приспособленной под писательский кабинет, открывался чудесный вид на густой ельник с приметными, уводящими в чащу, тропками, и вливался крепко настоянный на целительной хвое воздух.

Чирикали радостно, возвещая наступление нового дня, птички. На подоконник скакнула стремительно белка, села на задние лапки, молитвенно сложив на груди передние, с тонкими пальчиками, почти человеческие, уложила на гибкую спинку пушистый хвостик, и застыла так, уставившись глазками-бусинками на склонившегося над письменным столом поэта. Дескать, не будь жадобой, угости животное чем-нибудь вкусненьким…

Однако Гриша был занят, и думал сейчас об ином. Он увлечённо щёлкал по клавиатуре ноутбука, сочиняя очередной стих.

Дальше напрашивалась рифма «сказки» и «стишки», однако Гриша прервался, и распрямил согбенную над столом спину.

На сегодня хватит, пожалуй. Творческий принцип «ни дня без строчки» он соблюдал свято, а нынче вон сколько, много выше нормы в приступе вдохновения, навалял.

Он замахнулся кулаком на белку — нагадит ещё на подоконник, зараза! — и та стремительно прыснула, исчезла, радуясь, небось, хотя бы тому, что ноги вовремя унесла…

А поэт перекрестился истово на икону Николая Угодника в «красном» углу, под которым мерцал умиротворяюще, благоухая ладаном, огонёк лампадки.

Гриша был человеком глубоко верующим, воцерковлённым, не пропускающим ни одной воскресной службы в храме, прихожанином. При этом он искренне считал Господа кем-то вроде своей «крыши», наладив с ним взаимовыгодное сотрудничество. Он Богу — почитание, молитвы и свечечки, а Отче ему — божественное своё покровительство. Да такое, чтобы никому неповадно было на молодого пиита покуситься. Ибо кара за то последует беспощадная. Так как Боже, по представлениям Кулешова, мог обидчикам запросто, словно крышующая торговую точку братва, руки-ноги битой переломать для острастки, а понеже этого мало будет — так и голову прострелить.

И под такой надёжной, высшей защитой, Гриша чувствовал себя вовсе неуязвимым. Надо было только молиться и блюсти неукоснительно все церковные ритуалы…

Вот уже третий год он жил в этой тесной, похожей на монастырскую келью, комнатке в сумрачном, прохладном летом и плохо протапливаемом зимой, Доме творчества, числясь в учениках, а на самом деле пребывая в услужении у маститого, обладающего обширными связями в литературных кругах, престарелого поэта Ферапонта Сбруева.

Всевышнему было угодно так, что он попустил для Гриши Кулешова от самого момента появления на свет страдания — врождённую хромоту.

Заботами мамы и докторов-педиаторов, с годами она несколько уменьшилась, но всё равно при ходьбе он кренился то влево, то вправо, помогая себе держать равновесие, размахивал обеими руками, от чего напоминал в движении этакого крабика на суше. Довольно шустрого, впрочем, и очень даже сообразительного такого, крабика.

Однако, как водится в подлунном мире, нет худа без добра.

Явные, бросающиеся в глаза всякому, признаки убогости гарантировали ему в наш пресвящённый, гуманный и политкорректный век, заботу, сочувствие и дружеское расположение окружающих. А государственная пенсия, положенная как инвалиду детства, позволяла, не заморачиваясь поисками хлеба насущного, целиком и полностью отдаваться литературным занятиям.