Александр Филиппов - Сказка без чудес

И опустошительные войны, уносящие жизни огромного числа обитателей этой совсем не великой, по космическим масштабам, тесноватой, в общем-то, даже, страшно уязвимой планеты.

И ужасающие эпидемии, моры, выкашивающие регулярно ещё больше людей, чем разворачивавшиеся то тут, то там, по поводу и без, баталии.

И гибель представителей рода человеческого каждодневно и ежечасно в несметном числе, в результате взаимоотношений внутри социума, на бытовом, так сказать, уровне, вследствие порочной натуры самих гомо сапиенсов, их звериного естества, присущей им подлости и варварства, скрывающихся до поры под маской цивилизации, показной морали, богобоязненности.

На протяжении тысячелетий Василиса Митрофановна как-то пыталась ладить с людьми, направлять их поистине неуёмную энергию и агрессию в правильное, созидательное русло.

Даже рассорилась насмерть по этому поводу с третьей своей родной сестрой, Медоусой. Та, впав в отчаянье, возненавидела весь род людской, и настаивала на его полном уничтожении, как неудачной ветви земной эволюции.

Сдружилась уже тогда с бесчинствовавшим в миру упырём.

Вместе с ним Медоуса, обладавшая даже большей способностью, чем Василиса, концентрировать и управлять земными энергиями, разрушила два величайших царства, две цивилизации, существовавших в ту эпоху на планете Земля — Гиперборею и Атлантиду.

А потом сама пала от руки соплеменника, оставшегося в истории человечества под именем Персея.

Память о том конфликте сохранилась теперь разве что в легендах, в которых потомки первобытных гомо сапиенсов Медоусу окрестили Медузой Горгоной, а Василису чтут, как Премудрую и Прекрасную.

Что не помешало, впрочем, их далёким праправнукам, напрочь игнорировать просветительские потуги Василисы Митрофановны.

Получая новые знания, навыки, развивая науку, создавая всё более и более хитроумные механизмы, человечество направляло все эти достижения на одни и те же, в общем-то, цели. Увеличивая площадь среды своего обитания, одновременно опустошали, перестраивали и переиначивали под себя завоёванные пространства.

Безжалостно уничтожая, вырубая и выжигая, леса, распахивая степи, истощая недра, загаживая озёра и реки, убивая зверьё, да и себе подобных аборигенов, попадавшихся им на пути.

И всё-таки едва ли не до последнего времени Василиса Митрофановна верила в животворящую силу всеобщего просвещения.

Ходила, обрядившись в рубище, а то и в звериные шкуры, по диким племенам. Проповедовала, учила добру, то под сенью креста, то под полумесяцем ислама.

Однако и эти, изначально гуманистические, религии, усвоив поверхностно, люди переиначивали на свой лад.

Подхватывали, и распространяли, несли дальше, насаждали огнём и мечём, подвергая самым страшным истязаниям и казням «неверных».

В последний раз Василиса Митрофановна предпринимала подобные попытки в прошлом столетии.

Открыла при усадьбе в Заповедном бору школу, где бесплатно учила грамоте всех окрестных детей, больницу, в которой чудодействовала, пользуя страждущих, баба Ягода.

Еремей Горыныч ходил по сёлам, объяснял крестьянам, как правильно обрабатывать землю, какие культуры сажать, как вести севооборот, и даже растолковывал пользу совместного труда, кооперации, чем снискал у волостного начальства репутацию вольнодумца и потенциального бунтовщика.

Однако и эта попытка народного просвещения закончилась полным крахом.

Однажды, в начале двадцатого века этот народ, который образованная, либерально настроенная общественность представляла не иначе, как трудолюбивого и богобоязненного, бесхитростного, угнетённого мужичка в берестяных лапоточках, ворвался в усадьбу.

Пропорол «сплотатору» Еремею Горынычу живот вилами так, что баба Ягода его впоследствии едва отходила. Порывался «уконтропупить» и «барыню» Василису Митрофановну. Сжёг к чертям собачьим и школу и больницу. Имение тоже намеревался спалить, да Яков, старый каторжанин, по-свойски урезонил-таки предводителей бунтовщиков, ухлопав не дрогнувшей рукой пару-тройку самых активных.

Позже от репрессий и раскулачивания обитателей усадьбы, как «контриков», спасло лишь уединённое месторасположение и всё тот же Яков, умевший разговаривать с новым начальством «по фени», на социально близком, понятном им языке.

С тех пор ни Василиса Митрофановна, ни её домочадцы, не высовывались, не приставали к окружающим со своими нравоучениями, а затаились, жили уединённо и тихо.

Однако, справедливости ради надо отметить, что даже в самые беспокойные времена всеобщей революционной смуты и хаоса гражданской войны, последующих за тем периодами НЭПа, индустриализации и повальной коллективизации, Заповедный бор оставался, по большому счёту, в неприкосновенности.

Нет, конечно, и строевой лес валили, и дрова заготавливали, и зверьё постреливали, но так, что бор легко восстанавливался, быстро затягивая рубленые раны молодой порослью.

А сегодня всё было не так. Она помнила ещё Землю, какой та была две, три тысячи лет назад.

С тех пор уничтожались тотально не только леса. Распахивались девственные степи и прерии, перекрывались реки, воду и атмосферу загрязняло бесчисленное количество предприятий. Из недр выкачивались, вычерпывались полезные ископаемые, которые тратились безоглядно, по большей части сжигались недуром, либо превращались в токсичный мусор, отравляя пространство вокруг.

Василиса Митрофановна устала. Все попытки её соплеменников хоть как-то, исподволь, повлиять на человечество, заканчивались провалом.

Впору было, уподобившись сестре Медоусе и упырю, Люцию Гемуловичу, развернуть тотальную войну с людьми, уничтожать их разными способами, как смертельно опасную для живого организма инфекцию, тем самым спасая планету.

Однако это претило её натуре, было невозможно в принципе!

А значит, оставалось, словно капитану тонущего корабля, отстоять честно, не покидая рубки, последнюю вахту, выполнить до конца свой предначертанный свыше долг, а затем погрузиться в бездонную пучину вместе с обречённым на гибель судном и экипажем…

Вот почему она и домочадцы её, тоже отчётливо понимавшие, к чему дело идёт, цеплялись так отчаянно за этот последний клочок первозданной планеты — Заповедный бор, выстоявший, как и его хранители, на протяжении стольких тысячелетий. И ныне обречённый, тем не менее, судя по тому, как разворачиваются события, на полное уничтожение.

А потому она не удивилась особо, когда бор заполыхал утром сразу с четырёх сторон.

Ещё накануне её терзали тяжёлые предчувствия, превратившиеся с рассвета в уверенность.

На неё словно обрушилась волна… да что там волна, цунами боли, гибельного ужаса, предсмертной тоски, исходящих разом от всех живых существ — деревьев и травинок, животных и насекомых, обитавших в бору, и корчившихся сейчас мучительно в адовом, рукотворном пламени.