Рэндал Гаррет - Логовище дракоптицы (сборник, том 2)

Но я увидел лишь ужасно высокого, ужасно изможденного старого призрака в обтрепанной одежде, который ворвался ко мне в студию и направился прямиком к синтезатору, закрывавшему всю северную стену своими блестящими, сложными внутренностями.

В руке у него был большой гаечный ключ, даже тяжелее ломика, и он намеревался разрушить устройство стоимостью более миллиона кредитов, когда Макоули с легкостью перехватил его и отобрал у него ключ. Я был так изумлен, что мог лишь сидеть за столом и пялиться на все это.

Макоули подвел старика ко мне, и я посмотрел на него так, словно он был серийным убийцей во плоти.

— Вы просто несчастный глупец, — сказал я. — Что вы только думали? Вы же могли получить длительный тюремный срок за уничтожение кибер... Или вы не знали этого?

— Моя жизнь все равно закончена, — сказал он низким, глубоким, отчаянным голосом. — Она закончилась, когда ваши машины начали осквернять музыку.

Он стащил с головы истрепанную кепку и пригладил худыми пальцами волосы. Он не брился несколько дней, и лицо его было пестрым от седой щетины.

— Меня зовут Грегор Коулфман, — сказал он. — Я уверен, что вы даже не слышали обо мне.

Разумеется, я слышал, но решил поступить иначе.

— Пианист Коулфман? — спросил я.

Мое притворное восхищение не прошло мимо него. Несмотря ни на что, он радостно кивнул.

— Да, Коулфман, бывший пианист. Вы со своими машинами уничтожили мою жизнь.

Внезапно вся ненависть, какую любой нормальный человек испытывает к киберзлоумышленнику, испарилась, и я вдруг почувствовал себя виноватым и даже смущенным перед этим действительно великим стариком. Он продолжал говорить, а я понял, что как истинный творец музыки несу перед ним всю ответственность. Я все еще думаю, что поступил мудро, и полностью оправдываю себя.

— Даже после того, как синтезирование стало доминирующим методом представления музыки, — говорил он, — я продолжал свою карьеру пианиста. Всегда были умные люди, которые с большим удовольствием глядели на пианиста, чем на то, как техник скармливает машине ленты. Но я не мог конкурировать с машинами. — Он вздохнул. — Через некоторое время любой, кто ходит на концерты, стал считаться реакционером, и я перестал получать приглашения выступать. Я вернулся к обучению, как к получению средств для существования, но никто не хотел брать уроки игры на фортепиано. Лишь отдельные люди учились у меня ради любви ко всему антикварному, но это были не артисты, а просто искатели необычных ощущений. Так что много чего набралось, за что должны ответить мне вы и ваши машины.

Я посмотрел на схему Макоули, затем на Коулфмана. Затем отложил свой граф, с которым работал над Бетховеном, отчасти потому, что волнение все равно помешало бы мне продолжать работу, а отчасти из-за опасения сделать еще хуже, если Коулфман увидит, что сделал Макоули.

Макоули все еще с надеждой стоял перед моим столом, ожидая, когда может начать рассказывать мне о своей схеме. Я знал, что это важно. Но одновременно я чувствовал обязанности по отношению к старику Коулфману и решил позаботиться о нем прежде, чем закончу беседу с Макоули.

— Приходите позже, — сказал я Макоули. — Я бы хотел обсудить все последствия вашей инновации... но только после того, как побеседую с мистером Коулфманом.

— Да, сэр, — сказал Макоули, как послушная марионетка, какой и становится всякий специалист, когда ему противостоит непреклонное начальство.

Как только дверь закрылась за ним, я собрал его бумаги и сложил их аккуратной стопкой на столе. Мне не хотелось, чтобы Коулфман сунул в них свой нос даже на секунду, хотя знал, что они не значат для него ничего, кроме компьютерных символов, кои он так ненавидел.

Как только мы остались одни, я показал Коулфману на плюшевое пневмокресло, в котором он и устроился с отвращением к излишнему комфорту, что было так характерно для его поколения. Я ясно видел свои обязанности. Я должен был сделать все, чтобы старику стало легче.

— Мы так рады, что вы пришли работать с нами, мистер Коулфман, — с улыбкой сказал я. — Человек вашего огромного таланта...

Он так и взвился в кресле, сверкая глазами.

— Работать с вами! Да я скорее увижу в гробу вас вместе со всей вашей машинерией! Ваши ученые нанесли смертельный удар искусству, а теперь вы пытаетесь купить и меня!

— Я просто пытаюсь помочь вам, — успокаивающе сказал я. — С тех пор, когда мы, так сказать, вмешались в ваше средство к существованию, я считаю своей обязанностью покрыть весь причиненный вам ущерб, насколько смогу.

Он ничего не сказал, но уставился на меня взглядом, в котором горел накопленный за полстолетия гнев и бескомпромиссность.

— Послушайте, — продолжал я, — разрешите мне показать вам, каков в деле большой музыкальный синтезатор.

Я порылся на полке и нашел ленту концерта для скрипки Гогенштейна, который мы сделали в 69-ом. Это было строгое, двенадцатитональное произведение и, вероятно, самая требовательная из забытых и неисполняемых произведений.

Разумеется, синтезатору ничего не стоит исполнить его, ему это не труднее, чем сыграть вальс Шопена. Но человеку-альтисту понадобились бы три руки и нос в придачу, чтобы передать все звуки этой музыкальной мысли Гогенштейна. Я включил синтезатор и скормил ему ленту.

Последовал музыкальный взрыв великолепного вступления, и Коулфман подозрительно уставился на машину. Псевдоальт скользил вверх и вниз по тонам, в то время как старый пианист мучительно пытался вспомнить, что это за произведение.

— Гогенштейн? — спросил он наконец дрожащим от страха голосом.

Я видел бушующий в нем конфликт. Много лет он ненавидел нас яростной, жгучей ненавистью, потому что мы сделали его искусство устаревшим. И вот я показал ему, как можно использовать синтезатор, что полностью оправдывало существование этой машины. Синтезатор сделал то, что не мог сыграть ни один человек. И старик не мог совместить в себе кипящие, противоречивые страсти. Он резко встал и направился к двери.

— Куда вы? — спросил я.

— Подальше отсюда, — ответил он. — Вы дьявол!

Шатаясь, он вышел за двери, и я не погнался за ним. Старик был смущен. Но у меня была еще парочка уловок в моих кибернетических рукавах, чтобы решить, по крайней мере, некоторые его проблемы и спасти его для мира музыки. Потому что — что бы вы там ни думали или ни говорили обо мне, особенно после этого дела с Макоули, — вы не можете отрицать мою глубочайшую преданность музыке.

Остальную часть дня я работал над Седьмой Бетховена, убрав бумаги Макоули, а потом вызвал нескольких наших смущенных техников и рассказал им, что я планирую. Первым делом, решил я, нужно узнать, кто был учителем игры на фортепиано у Коулфмана. Мы связались с Центральной Справочной и без всякого труда нашли его. Учителя звали Келлерман, и он умер почти шестьдесят лет назад. Но удача все еще была с нами. Центральная смогла найти и снабдить нас старой записью Международного Музыкального Конгресса, проведенного в Стокгольме в 2187-м.