Дмитрий Липкинд - IT AS IS [сборник]

Что есть любовь к Родине? Любим ли мы Родину?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно, прежде всего, определиться с понятием Родины. Что это?

Если Родина — это часть суши, границы которой были были сформированы в ходе исторических процессов, то как мы сможем определить (не имея с собой GPS-навигатора), что мы всё ещё находимся на территории Родины, а не за двадцать километров от её границы? Пригород Выборга, например, абсолютно неотличим от окрестностей Лаппеэнранты, а побережье Сочи точно такое же, как побережье Гагры. Как же быть патриотом своей страны, не зная в точности своих координат? Ведь совершенно непонятно, какую берёзку следует любить больше других.

Если Родина — это религия, традиции и обряды, то как быть с их изменчивостью и преемственностью? Древнеславянские племена с берегов Днепра, поклоняющиеся Перуну и Велесу, и православная Русь, и атеистический Советский Союз, и служащая Мамоне современная Россия — это всё наша Родина.

Стоит ли говорить, что Русская Православная Церковь является по сути греческой? К слову, у современной России есть и национальная идея, и национальная кухня. Правда первая из них — американская, а вторая — японская. Но это, конечно же, лучше, чем оставаться вообще без идеи и без кухни.

Есть и третий вариант. Родина — это культура той местности, в которой родился человек. Но что мы знаем о своей культуре? К тридцати годам школьная программа практически полностью забыта, а количество прочитанных книг с момента «последнего звонка» равно нулю. Если не считать, конечно, иронических детективов, читаемых на пляже в Турции или Египте.

Что же такое культура для современного человека? Культура — это то, чем можно занять вечер. Не даром же употребление алкоголя и жирной пищи называется «культурным отдыхом».

В современном обществе, когда объективна только одна граница — скорость передачи данных по оптоволокну, у человеческого существа не может быть другой Родины, кроме всего Земного шара. Поэтому любовь к Родине, патриотизм — это любовь к миру в целом и ответственность за него без исключений и оговорок.

Для того, чтобы сказать, любим ли мы Родину, нужно спросить себя, и очень жёстко спросить: «Что я сделал для Родины за последние двадцать четыре часа?»

Будучи заданным вслух, громко и чётко, этот вопрос преобразует всё наше бытиё. А человек, сумевший ответить на него честно и без утайки, как будто бы делает шаг вперёд из безликого строя информационных пролетариев.

«Я приношу доход человеку, которого ненавижу. Я инструмент для зарабатывания денег. За сегодняшний день я написал десять писем, посмотрел пяток роликов на Ютубе, выпил три чашки чая и выкурил полпачки сигарет. Но я ничего не сделал для Родины. И мне стыдно», — так ответит вчерашний офисный планктон и заплачет. Заплачет от осознания того, что его жизнь уже была, и, лишь приложив титанические усилия, он сможет вернуть её себе обратно.

Но может ли субъект констатировать факт отсутствия собственного бытия? Очевидно, нет, так как необходим некий механизм фиксирования факта бытия. И, говоря обобщённо, этот механизм и есть субъект. Напрашивается вывод: без возможности обнаружения феномена самосуществования, субъект не может считаться живым.

При слове «пост-экзистенциализм», читатель, должно быть, думает о философии, которая заменяет, либо же дополняет собой французский экзистенциализм. Я должен разочаровать вас — речь не об этом. «Пост» в данном случае означает сокращение «P.O.S.T.», то есть «power-on self-test» — самотестирование при включении. Если экзистенциализм есть философия бытия человека, то пост-экзистенциализм есть самотестирование человеческого сознания на предмет выявления факта собственного существования. И ещё, пожалуй, набор оправданий для неуспешных тестов.

В то время, когда экзистенциализм говорит нам, что у нас есть свобода, пост-экзистенциализм напоминает, что свобода у нас была, но мы обменяли её на безопасность.

И, конечно же, пост-экзистенциализм в высшей степени гуманен. Гуманность, то есть объявление человеческой жизни высшей ценностью — есть непоколебимый столп, основание нашего общества. Ведь какой смысл брать ипотеку на всю оставшуюся жизнь, улучшая условия содержания своего тела, если бы тело не было столь важно? Зачем усаживать тело в дорогие кресла, перемещать на автомобилях бизнес-класса и одевать в брендовые одежды, если тело не является самоцелью?

Гуманность — это повод для пост-экзистенциализма. А что же тогда причина?

Как и для всего, происходящего вокруг, причина пост-экзистенциализма — это мы, точнее изменения, происходящие в нас. Наши растущие потребности, наши амбиции, навязанные цели, гордыня и лень — всё это отвлекло нас от самого главного, от того, ради чего мы и появились на свет.

Так что же изменилось в нас? Всё просто — мы умерли.

«Привет, я Виктория! — улыбается с телеэкрана молодая девушка с бархатной кожей и ровными белыми зубами. — Мне двадцать лет, и я владелец нефтеперерабатывающего завода. Сейчас я поведаю вам свою историю успеха!»

Историю успеха она поведает. Странное дело, мне показывают молодую здоровую девушку, а вижу гниющий труп. И сотни таких же трупов, собранных вместе в тесной душной комнате, подобно солёной рыбе в бочке. Сверху на них льётся волшебный голубоватый свет, исходящий от висящего в воздухе экрана. «Я поведаю вам свою историю успеха!» Разлагающиеся тела внизу приходят в движение, начинают дышать в едином порыве и тянут свои руки-плети туда, ввысь, к недостижимому медийному идеалу.

Так что же такое пост-экзистенциализм? Это философия существования после существования. Это палочка, которой мы тыкаем себя, чтобы убедиться, что всё ещё живы.

«Увидеть Париж и умереть» — так с придыханием говорят и бледноликие девушки лет восемнадцати с туманным взглядом, и сорокапятилетние дамы с двойным подбородком. И те, и другие безнадёжно глупы. Вот я здесь, в Париже, и я не вижу ровным счётом ничего такого, ради чего мне стоило умирать. Хотя, возможно, дело в том, что тот Париж, в котором пришлось существовать мне, слишком сильно отличается от пахнущей розами и красным вином столицы Франции из девичьих грёз. Но здесь есть самая настоящая Эйфелева башня — крошечная часть этой конструкции видна из окна моей мансарды. Возможно, здесь есть и Елисейские поля, и Триумфальная арка, и много других странных сооружений — но я их никогда не видел. До настоящего момента я ещё ни разу не покидал свой квартал — слишком противны мне эти бесчисленные узкие улицы.