Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

— Браво, Диана! — возликовал Стерн и с воодушевлением побежал вперед. Охотничий азарт охватил его не меньше, чем в былые дни у Гудзонова залива. Каким жарким было удовольствие убивать, если это означало пищу. На бегу он извлек свой нож из кожаных ножен, которые изготовила для него Беатрис. Теперь у них было свежей оленины сколько душе угодно. Они жарили ее на раскаленных добела угольях своего очага, такую сочную и ароматную, что словами не описать. Немало мяса они закоптили и засолили на будущее. Шкуру Стерн решил выдубить, используя кору ивы и яму с водой, вырытую близ родника. Он также добавил туда коры дуба, чернильных орешков и побегов сумака.

— Полагаю, эксперимент удастся, — заметил он, погружая в яму шкуру и придавливая ее камнями. — Это как общие предписания давным-давно сгинувших докторов: всего понемногу, и так или иначе совершится желаемое действие.

Огромное многообразие задач, возложенных на него ныне, начало уже не на шутку испытывать его изобретательность. Несмотря на богатство своих практических знаний и отработанные умения, он поразился, какие огромные требования предъявляет самая простая человеческая жизнь. Теперь им с Беатрис приходилось обходиться без общественного сотрудничества, которое прежде казалось само собой разумеющимся. Изменение условий начало менять представления Стерна почти обо всем. До него теперь полностью дошел смысл пословицы «Один в поле не воин». Он на своей шкуре ощутил, что мир был таким, каким был, вследствие сложной системы взаимных отношений и взаимной зависимости огромных количеств людей. Он стал видеть исчезнувшие социальные проблемы в их истинном свете теперь, когда все, чему требовалось противостоять, было неразумным и всепоглощающим доминированием природы. И это принесло гигантскую пользу инженеру. Твердый индивидуализм, в основе своей анархический, которому он с гордостью следовал тысячу лет назад, стал мишенью для сокрушительных ударов с самых первых дней их новой жизни вне общества. Но ни у него, ни у его спутницы не было особенно времени для отрешенных размышлений. Каждый миг требовалось срочно решить какую-то задачу, и каждый день казался насыщенней делами, чем предыдущий. Однако за едой или вечерами, когда они сидели рядышком при свете лампы в обжитой ими конторе, оба находили удовольствие в сумбурных гаданиях о том да о сем. Они часто обсуждали катастрофу и свое спасение. Стерну пришли на ум кое-какие опыты профессора Рауля Пикте с животными, француз на долгие периоды погружал их в анабиоз внезапным замораживанием. Кажется, здесь угадывался ответ на вопрос, как они избежали смерти в ходе столь многих зим, с тех пор как их охватила спячка. Они пытались вообразить себе и картины, последовавшие за катастрофой, ужас давно миновавшего дня и медленное необратимое разрушение памятников рода людского. Часто разговоры при сиянии каменного очага затягивались за полночь, и они касались великого множества сторон предмета. Стерну эти часы представлялись счастливейшими в жизни. Ибо он и эта прекрасная женщина в такие часы становились близки как никогда, это волновало, завораживало, и Стерн мало-по-малу стал чувствовать, что любовь, зародившаяся в глубине его сердца, не осталась без взаимности. Но пока Стерн сдерживался и не заговаривал в открытую о своих чувствах. Он понимал, что это немедленно все изменит, а их постоянно ждала срочная работа.

— У меня нет сомнений, — промолвил он как-то, когда они сидели и беседовали, — что мы с вами последние представители человечества, я имею в виду цивилизованного, оставшиеся где-либо в мире. Если бы уцелел кто-то еще, где-нибудь в Чикаго или Сан-Франциско, Лондоне, Париже или Гонконге, они сделали бы уже какую-нибудь ощутимую попытку связаться с Нью-Йорком. Этот город, ведущий центр финансового и промышленного мира, был бы их первой целью.

— Но предположим, — заметила она, — что были и другие, совсем немногие, здесь и там, и они лишь недавно пробудились, как мы. Разве они смогли бы успеть так быстро дать нам о себе знать?

Он с сомнением покачал головой.

— Может быть, где-то есть кто-то другой, — медленно ответил он, — но, в любом случае, в этой части света нет никого. Нет, никого нет в этом отдельном Эдеме, кроме вас и меня. Как бы там ни было, а я Адам. Вы, разумеется, Ева. А древо? Мы его не нашли. Пока.

Она быстро и ошеломленно взглянула на него. Затем уронила голову, чтобы он не мог видеть ее глаза. Но на ее щеке, шее и висках, там, куда отлетели великолепные густые волосы, он увидел приливающую краску. На некоторое время он забыл о трубке. Он глядел на Беатрис со странным блеском в глазах. И некоторое время ни слова не было сказано между ними. Но мысли…

МЫСЛЬ О ТОМ, что могут быть и другие им подобные в отдаленных уголках земли, не покидала ум Беатрис. На следующий день она опять завела об этом беседу со своим спутником.

— А что, если в мире есть еще несколько горсточек таких, как мы, может, несколько сотен, рассеянных тут и там? — рассуждала она. — Они могли проснуться один за другим лишь для того, чтобы умереть, ибо оказались в куда менее благоприятных условиях, чем довелось нам с вами? Может, тысячи лежали в спячке, как и мы, а проснувшись, стали голодать, пока не умерли?

— Трудно сказать, — взвешенно ответил он. — Вне сомнений, такое не исключается. Кто-то мог избежать великой погибели на большой высоте. Скажем, на Эйфелевой башне. Или где-нибудь в горах. На плато. Самое большее, что мы можем сейчас, это предполагать такую вероятность. И…

— Но если где-то еще есть люди, — в нетерпении перебила она с озарившимися надеждой глазами, — разве нет способа войти с ними в контакт? Почему мы не пытаемся? А что, если только один или два в каждой стране уцелели, если бы мы все могли объединиться и образовать общую колонию… Как вы думаете?

— Вы имеете в виду, что разные языки, искусства и прочее может пока еще быть не утрачено? Колония могла бы расти и процветать, человечество вновь овладело бы Землей и стало на ней господствовать через несколько десятилетий? Да, конечно. Но даже если больше никого и нет, у нас нет причин отчаиваться. Об этом, впрочем, мы пока говорить не станем.

— Но почему бы нам не попытаться что-то установить? — настаивала она. — Если есть хотя бы ничтожный шанс…

— Черт возьми, я попробую! — вскричал инженер, захваченный новой мыслью, загоревшийся новой целью. — Как? Пока не знаю, но посмотрим. Скоро способ найдется, если только я буду об этом думать.

В тот же день он отправился по Бродвею мимо медной лавки к развалинам телеграфа напротив Флэтриона. Внутрь он проник не без трудностей. Горестное зрелище являл собой этот некогда оживленный узел нервной системы страны. Скамьи и прилавки исчезли полностью, инструменты были разрушены коррозией до неузнаваемости, все в отвратительном беспорядке. Но в заднем помещении Стерн нашел большое количество медной проволоки. Деревянные катушки, на которые она была намотана, пропали, но сами мотки сохранились.