Александр Ермилов - Вселенная Марка Сенпека. Роман

В следующей комнате схожая картина наслаждения годжолоином.

Прокравшись на кухню, мы видим Директора, сидящего вместе с молоденькой девчонкой и втирающего ей в уши запрещенную радужную мазь. Школьница часто-часто дышит, кажется, впервые пробует годжолоин. На лице Директора растянута гадкая улыбка. Натерев девчонке уши, он начинает разминать ей плечи, поглаживать спину, что-то шепча, уткнувшись в копну ее кучерявых волос.

Роана громко топает и заходит на кухню. Директор в испуге отшатывается, его нижняя губа дрожит, и, кажется, что он вот-вот расплачется. Девчонка при этом никак не отреагировала, она полностью ушла в мир радуги, упав на диван.

Норутин широко улыбается, она держит лазервер в руке, но не направляет на Директора. Покачивает оружие, будто и не замечает, что оно в руке. Директор инстинктивно поднял руки. Я надеваю наручники на его тощие запястья и грубо толкаю на табурет.

Роана подходит ближе к девочке, щупает пульс на ее шее, потом в браслет вызывает наряд медицинской помощи. Я спрашиваю Директора, знает ли он, что годжолоин запрещен? А он поник, склонил голову, и я слышу его детское хныканье. Вся его бравада и надменность исчезла. Склонение несовершеннолетних к употреблению наркотика и последующие взрослые игры особенно «ценятся» в тюрьме Клоповника. В Мерингтонии тюрем не строили.

В браслет на руке вызываю группу ОБН, а когда отворачиваюсь, Директор слегка привстает и умоляет отпустить его. Он тараторит, что в тюрьме ему не выжить, и он готов на все, расскажет все!

– Антон Морин охотился на клоповщиков! Да! Но охоту устраивал не я! Это все приверженцы Храма Радиации. Они! Они выкрадывают людей!

Его голос зазвенел, смешиваясь с воем ветра за окном. Я почувствовал холод, но уши мои, кажется, загорелись. Инстинктивно я сунул руку в карман, желая ощутить дозу. На секунду подумал, как бы незаметно втереть себе немного, может зайти в ванную комнату под предлогом умыться? Громкий голос Роаны вернул меня в светло-бежевую кухню.

– Нам известно о проделках радиационного Храма, ― соврала Норутин, не мигнув, или ей действительно известно больше, чем мне.

Директор заерзал на скрипучей табуретке:

– У них была договоренность! Антон обещал им поставки Радости в Мерингтонию. В Храме самая большая лаборатория годжолоина. Ему обещали жирный процент.

Девчонка что-то пробормотала, по-прежнему лежа на диване. Я заметил нитку слюны, поблескивающую на ее щеке. Слова на неизвестном языке, выдуманном в радужной стране. Сняв свой пуховик, Роана накрыла им ее, будто опасаясь, что она замерзнет. Проявленные неожиданно материнские чувства Норутин резко контрастировали с ее суровым выражением лица. Лазервер был по-прежнему у нее в руке. На секунду мне показалось, что она выстрелит в Директора.

Я кивнул ему продолжать.

– Антон был напуган! Вчера после охоты он даже спросил, есть ли у меня знакомые Толкачи, могут ли помочь с контрабандой. У него не получалось ни с кем договориться. Наверняка, ему угрожали храмники. А к папе с этой проблемой он точно не мог обратиться.

Широко раскрытые глаза Директора как будто мгновенно покраснели, воспаленные страхом и попыткой выкрутиться. За окном замерцали синие и красные фонари мигалок ОБН и медпомощи. Когда Директора вывели из квартиры, Норутин сделала глубокий выдох, словно задерживала дыхание с момента входа в притон.

– Ты расскажешь, что Директор оказал содействие? ― спросил я ее.

– Я ничего не обещала, ― мрачно ответила Норутин, посматривая на девочку, которую на носилках тащили медики.

Пришлось вызывать еще несколько машин медпомощи, чтобы рассовать в каждую десяток подростков, ставших жертвами Директора и наркотика. Большинство было без сознания, а остальные, вращая глазами, терли и чесали уши, сначала требуя, а потом вымаливая новую дозу радужной мази.

В дороге Роана привычно молчит, но в ее взгляде на подсвеченную неоном дорогу мелькают едва заметные судороги и волны боли. Знакомые мне волны боли. Я почти уверен, что кто-то в возрасте той девчонки с кухни, кто дорог Норутин, был зависим от годжолоина и не смог эту зависимость пережить.

Роана подвозит меня до Отдела, и мы договариваемся завтра «проведать» Храм Радиации. Голос Норутин звучит еще суше и отстраненнее. На прощание она кивает, и я захлопываю дверь внедорожника.

В моем автомобиле холодно и пыльно. Усевшись, несколько секунд смотрю куда-то прямо перед собой в грязное лобовое стекло, сражаясь с усталостью и выбирая: отправиться к себе домой или остаться возле Отдела, проведя остаток ночи, укутавшись в пальто.

Откинув спинку кресла и приняв расслабленную позу, я все же выбираю романтику ночлега в салоне машины и открываю пузырек. Втираю радужную мазь в уши и одновременно согреваю руки. Привычно закрываю глаза, удовлетворенно и облегченно выдыхая, что Зуд исчезает с каждым прикосновением, а потом впервые за долгое время я вижу лицо своей умершей дочери. Ее разноцветные очертания проявились на лобовом стекле, мерцая и пульсируя вместе с уличным фонарем. И я позвал ее по имени, протянул руки, блестящие от мази, но пальцы наткнулись на холодное ветровое стекло, а лицо дочери исчезло.

Карина ушла через несколько месяцев, после ее смерти от неизвестной детской болезни, поразившей тогда сотни детей. Едва мы вернулись с организованных массовых похорон, когда отпевали сразу по десятку несчастных маленьких телец, я распечатал литровую бутылку подаренной самодельной браги и выпил всю всего за час. Утром, еле поднимаясь со скомканной болью головой, я вдруг понял, что алкоголь не затупил острие той страшной боли, которую я пытался унять или хотя бы забыть. Совершенно не зная, где находится моя жена, я прошелся по Клоповнику в поисках радужной дозы, навещая старых знакомых. После обеда я осел в одной из общих комнат, похожей на те, в которых мы пару часов назад задержали подростков и Директора. Мои уши были натерты разноцветным годжолоином, а сознание качалось на волнах из созвездий.

На несколько минут я забывал обо всем. Процедуру повторял поначалу несколько раз в месяц, постепенно учащая, до тех пор, пока, вернувшись домой после очередного радужного загула, обнаружил наш таунхаус опустевшим. Пустые полки, ветер наполнял комнаты одиночеством и холодом, записка на столе в прихожей, и слова, а бумага казалась еще теплой после прикосновения ее ладони. Она не хотела расставаться врагами.

Через несколько дней в таунхаус переехал мой отец, понимая, что я вновь зависим, и почему-то не осуждая мою слабость. Три месяца он помогает мне в доме, три месяца он вытаскивает меня из такси: я обычно под кайфом, с фальшивым лицом, умоляющий Карину вернуться. Следующим утром я ем синтетические яйца и обещаю завязать.