Яна Дубинянская - Финал новогодней пьесы

– А пока мы пойдем под парусом!

Надо бы восхититься, вздохнула Лара.

– Под парусом? Какая прелесть! А ты умеешь?

– Я моряк!

Не будем мешать моряку. Покачивая раскинутыми руками, Лара порхнула к самой корме, присела там на корточки, держась за свернутый канат и свободной рукой обхватив колени.

Франсис метался взад-вперед по палубе, подтягивая и отпуская какие-то веревки, развязывая узлы, закрепляя снасти и совершая еще множество совершенно непонятных и потому внешне бессмысленных действий. И все равно она внимательно следила за высокой светловолосой фигурой в растянутой футболке и потертых джинсах, следила до рези в прищуренных глазах, не упуская ни малейшего его движения.

Франсис Брассен. Синие-синие глаза, мягкий вкрадчивый рот, медальонный профиль и тело античной статуи. Красивый, энергичный, стремительный… Ее любовник. Неужели так должно было случиться?…

С оглушительным хлопком небольшого взрыва сорвался вниз огромный грязно-серый парус. Нелепо заполоскал на ветру, игнорируя усилия копошащегося вокруг человечка. И все-таки медленно, неохотно натянулся гигантским косым гамаком, наполнился воздухом, со скрипом развернул поперечную перекладину, – черт знает, как она называется… Франсис ожесточенно тянул на себя толстую веревку, на его малиновых обгоревших руках рельефно выступили клубки мускулов и жил. Скалистый берег вильнул за корму, а потом медленно показался по другому борту…

Франсис закрепил веревку, издал радостный клич, подбежал к Ларе и длинным страстным поцелуем впился в ее губы.

– Ветер почти попутный, так что через час-полтора будем на месте, – он шумно переводил дыхание не то от поцелуя, не то от тяжелой работы. – Правда, придется немного полавировать… Жаль. Черт, до чего ж я люблю автопилот!

Ничего, – она едва не начала его утешать, – мы еще встретимся завтра, с самого утра, чтобы не перебивать мне работу, да, утра нам должно хватить, я придумаю, как нейтрализовать мужа, и мы возьмем яхту с нормальным мотором… Лара больно прикусила язык. Зачем об этом говорить? Разве мало того, что все действительно так и будет? Разве мало сознавать, что она никуда от этого не денется?!…

Слава богу, послезавтра он уплывает. Если опять не врет.

Яхта постепенно набирала скорость, и Лара, сидя на корме, рассматривала то берег, где мыс Эйн, который они плавно огибали, постепенно принимал знакомые очертания, а впереди маячила на берегу залива пестрая подкова города; то море, все более гладкое и все чаще приправленное разноцветными парусами яхт, не рискующих отойти чересчур далеко от набережной. На Франсиса она теперь старалась не смотреть вовсе, а когда все-таки поглядывала искоса и коротко, почему-то всегда напарывалась на его ответный жизнерадостный и откровенный взгляд.

Наконец, они причалили, и Лара получила у хозяина яхты свои часы, оставленные в залог. Тут же вокруг сформировалась небольшая группка мальчишек-матросов, требуя у нее автограф, – видимо, в компании отыскался ценитель кино, успевший заглянуть под крышку приза Шеррингского кинофестиваля. Со всех сторон тянулись грязные и татуированные руки, потрясая какими-то мятыми этикетками, старыми билетами, денежными купюрами… Все поплыло перед глазами, она споткнулась, и сильный рывок извне выдернул ее из плотного кружка юных поклонников.

Она потирала запястье, а Франсис хохотал весело и самозабвенно, откинув назад голову. И что он нашел в этом смешного? Завтра вся набережная будет гудеть о том, что знаменитая актриса Лара Штиль уединялась на яхте с каким-то…

Хоть бы его приняли за ее мужа. Многим кажется, что они похожи…

– Надо бы подбросить пару монет этим ребятам, – Франсис рылся по карманам, то и дело вспыхивая последними отдельными смешками. – Черт, нету мелочи, жалко. Они дали мне понять, что я таки действительно сплю с кинозвездой!

Он шутливо раскинул руки, заключил ее в объятия и стиснул жарко и крепко, до боли. Горячие пальцы мяли тело сквозь платье, к лицу прижалась соленая футболка с шершавой облезающей картинкой, оправа очков вонзилась в переносицу. Ни возмутиться, ни крикнуть, ни вырваться – только застонать в прикушенную губу и ждать, когда он отпустит.

Отпустил. Чуть отстранил, придерживая за плечи, а затем склонился над ней, заранее округляя рот под куцыми усами…

– Ты с ума сошел, – приглушенно бросила она сквозь зубы. – Вокруг масса людей, многие меня знают. Нас не должны вообще видеть вместе, а уж тем более… Ладно, я пошла.

– Подожди, – он поймал ее за руку, – а как мы завтра?…

– Придумай что-нибудь. Ты знаешь, где меня искать.

– Идет.

И все-таки развернул ее к себе, и коротко, звонко поцеловал в губы на прощание.

И она зашагала по набережной, сначала все быстрее, едва не срываясь на бег, а потом, медленнее, еще медленнее… Жара уже спала, и огромные толпы курортников выползли подефилировать к морю, двигаясь навстречу сплошной галдящей стеной. И кто-то постоянно подворачивался под ноги, кто-то толкал в бок, а кого-то толкала она, с кем-то никак не могла разминуться… И у всех у них были плоские, никакие, тупые счастливые физиономии, словно одна уродливая маска, небрежно вылепленная из коричневатого пластилина. А ракушечным плитам под ногами не было конца, и Лара с тоскливым отчаянием уговаривала себя, что дальше, по парку, идти будет намного легче… По парку, где тенистая аллея петляет между пальмами и олеандрами и где только позавчера лейтенант Брассен и Лара Штиль весело смеялись вдвоем…

Нет. Не надо этого, пожалуйста…

Она повернула в сторону, вышла на улочку, перпендикулярную набережной, и поймала такси. Дорога до коттеджа по верхнему шоссе заняла всего пять минут, боже мой, как хорошо…

И еще – господи, какое счастье! – там, в коттедже, не оказалось Фрэнка.

На подлокотнике кресла лежала записка – большая, заметная, размашисто написанная синим маркером: «Лара, мы в заповеднике, приходи как можно скорее. Мы с Винченцо ждали до последнего. Фрэнк, 15.30. P.S. Я тебя люблю».

Рядом огромным нелепым веником торчал букет полностью увядших и осыпавшихся темных роз.

И почему горничная их не выбросила?

Накатила мутная, непреодолимая усталость, смешанная с мелким противным ознобом. Лара прошла в ванную, пустила горячую воду, вернулась, с усилием стащила через голову платье, на синих полосах которого солевой россыпью проступили следы морских брызг. Потом набросила на плечи халат, с минуту постояла над мертвыми цветами, затем, царапая руки шипами, подняла букет вместе с вазой, вышла на порог и выплеснула все содержимое вазы в ближайшие кусты. На полу и крыльце осталась густая дорожка коричневых лепестков… но на нее уже не было сил.