Андрей Плеханов - Царь муравьев

– В настоящее время клиника заполнена на сто процентов, – сказал Михаил Константинович, когда мы закончили обход и сели пить чай в его кабинете. – Около трети пациентов составляют иностранцы. Мы могли бы отдать им половину мест, это выгодно, но имеются некоторые нюансы, которые необходимо учитывать. Очередь в наш комплекс расписана уже на два года, и вместить больше мы просто не в состоянии. Тем не менее через две недели мы начнем лечить определенный контингент больных – совершенно бесплатно, даже не задействуя средства ФОМСа. Для этого достраивается отдельный трехэтажный корпус, – профессор ткнул ручкой в макет здания, стоящий на столе. – Он уже почти готов к эксплуатации.

– Бесплатно? – я удивленно покачал головой. – Вы представляете, чем это грозит? Вас затопит людской волной, Михаил Константинович! Это все равно что бесплатная путевка в рай! Тысячи пациентов будут осаждать вашу клинику днем и ночью, рыдать, клянчить, просить, показывать свои культи и язвы, и обливать вас грязью на каждом перекрестке, в каждой газете и телепередаче, если вы им откажете. А отказывать придется большинству – клиника не резиновая. Вам это надо? Зачем ломать элитный статус больницы – тихий и надежный?

– Вы правы, Дмитрий Андреевич, – Благовещенский улыбнулся, провел пальцами по длинной волнистой бороде, приличествующей скорее священнику, чем врачу. – Нас ждут определенные трудности, но на то и существуют проблемы, чтобы их решать. Вы ведь встречались с Иваном Алексеевичем? Беседовали?

– Беседовал…

«Мы придем к власти не для того, чтобы принизить обычных людей – наоборот, мы дадим им шанс на новую, более качественную и здоровую жизнь», – вспомнил я слова Ганса. Вот и свершилось – Сазонов пришел к власти. Стало быть, пришло время выполнять благие обещания?

– Не сомневаюсь, что Иван Алексеевич говорил вам о целях фрагрантов – прежде всего, о наведении общественного порядка и улучшении здоровья людей.

– Он много чего говорил. Хотелось бы верить в искренность его целей…

– Не только его целей, Дмитрий Андреевич! – воскликнул профессор. – Мы говорим о НАШИХ целях! Вы фрагрант, и отлично понимаете, что не может быть программы действий одного отдельного взятого Сазонова, может быть только наша общая программа. Сообщество фрагрантов – единый организм, связанный тысячами физических и духовных нитей, и радеющий не только о своих, но и о каждом «обычном», о человечестве в целом!

Ага, и этот тоже заговорил красиво. Однако, должен заметить, в глазах Благовещенского не появилось искр фанатизма, в голосе не прозвучало даже намека на пафос. Говорил он уверенно, не сомневаясь в каждом своем слове. Он нравился мне. Мне хотелось верить ему… да что там говорить, я просто верил ему, безо всяких дополнительных условий.

Да что же такое происходило со мной?! Почему мне были так симпатичны все подлизы, почему я находил с ними контакт и не чувствовал с их стороны ни намека на предательство – более того, получал от общения с ними откровенное удовольствие? И в то же время отторгал Ганса – активно, изо всех сил, на уровне душевной аллергии, хотя не было для того никаких видимых причин?

Потому что он отдал приказ убить Трупака? Да нет, конечно же не поэтому… я и сам отдал бы такой приказ, будь на месте Ганса.

Почему, почему?

Я не знал.

Черт с ним, с Гансом! Я стал подлизой, и ничего не изменилось. Я остался независим от него, и, значит, сказки о безусловной зависимости подлиз от Ганса были придуманы именно мною. Стоило избавиться от навязчивой идеи, и попытаться сосредоточиться на том человеке, который сидел рядом со мной, неторопливо потягивая зеленый чай из фарфоровой чашечки. Он, в отличие от Ганса, не пытался звать меня на «ты», никогда не говорил «подлиза», но только лишь «фрагрант», он находился на самой верхушке иерархической системы подлиз, и в то же время был гораздо больше похож на «обычного», чем на подлизу. Очень интересный тип. Возможно, мой будущий шеф. Во всяком случае, я хотел бы этого.

Я сделал глоток из чашечки, для успокоения. Терпеть не могу зеленый чай, предпочитаю черный, но этот был какой-то особенный, со вкусом то ли жасмина, то ли лотоса, вполне приятный. Он успокаивал душу.

Я наклонил голову к чашке и сделал глубокий вдох. Не почувствовал, как всегда, ничего.

– Приятно пахнет? – осведомился Михаил Константинович. – Чай называется «Лунцзин», собран в провинции Шаньдун, привез его мне его мой китайский коллега, специалист по иглорефлексотерапии.

– Не знаю. Когда-то мне основательно стукнули по голове, и царство запахов навсегда захлопнуло для меня дверь.

– Лямина криброза? – Брови Благовещенского взмыли вверх в неподдельном ужасе. – Вы вообще не чуете запахов, Дмитрий Андреевич?

– Вообще, – сказал я горько. – Я хотел бы, понимаете?.. Дело не в феромонах, совсем нет. Я хотел бы услышать запах моей любимой девушки, Жени. И я никогда не услышу его. Вы знаете Женю Нештакову?

– Конечно, кто же не знает Женю? – Благовещенский уже не огладил бороду, но грубо собрал конец ее в кулак и дернул, явно приводя себя в чувство. – Женя, да… – он махнул рукой возле лба, словно отгоняя лишние чувства. – Кто вам сказал, коллега, что обонятельные нервы не регенерируют?

– Женя. А ей – нейрохирург Тихомиров.

– Ах, Тихомиров…

– И что?

– Ладно, не будем об этом.

– Что значит – не будем?

– Обонятельные нервы иногда регенерируют, – сказал Благовещенский, почему-то довольно напряженно. – Но не у всех и не всегда. Давайте закроем эту тему, Дмитрий Андреевич, возвращаться к ней в течение ближайшего месяца не имеет смысла, поверьте. Вернемся к теме нашего нового корпуса. – Он снова ткнул ручкой в макет на столе – так резко, что едва не проткнул картон насквозь. – Вы догадываетесь, кого мы будем лечить там – БЕСПЛАТНО?

– Детская онкология, – без малейших раздумий заявил я. – Ибо, когда возвращаешься на круги своя, начать необходимо с круга первого, дабы не нарушилось равновесие сфер земных и небесных. Душа профессора Кондратьева до сих пор жарится в аду на огромной сковородке; между тем, без него не появилось бы никаких подлиз, начиная с Ганса. Душа Кондратьева вопиет с того света о прощении, недаром он стал так религиозен к концу жизни – предчувствовал свой уход, позорный и жалкий. Теперь вы построили лучший детский раковый корпус в этой стране, а, может быть, и во всем мире – во искупление грехов Кондратьева. Но войти в эти врата сможет не каждый, а выйти – тем более. Потому что каждый из детей, кто претерпит и спасется, неминуемо станет мутантом. И будет вынужден жить не так, как обычные люди – по иным, не вполне человеческим законам. Скажите, Михаил Константинович, какие критерии в выборе будущих пациентов для вас важнее: тяжесть их медицинского состояния или же некие показатели лояльности сообществу подлиз?