Кирилл Берендеев - И ты, Гомер! Фантасты о писателях

С книгами множились конечности. Сергеев распух, стал похож на… Сразу и не понять, на что именно. Но кому интересны отражения в зеркале? Не о чем беспокоиться.

Деревня замерла в тревоге. Бабки судачили про вурдалака, живые пока цепные псы вечерами плакали, как кутята, и просились в дома. Мужики обсуждали невиданные следы, грешили на волков и мечтали об облаве, только какая облава, когда их осталось полтора человека – тех, кто может держать ружье! Слухи, один другого невероятнее, ползли по округе.

Зашевелились аномальщики. Махайрод добрался до наших мест, говорили одни. Нет, отвечали другие, исконно русского зверя, пещерного медведя, выгнала из чащоб дурная экология. Сошлись в одном: нас посетил гость из плейстоцена! И сорвались в экспедицию; записать на видео, а лучше – отловить, чтобы посрамить академических скептиков.

Обвешанные аппаратурой, они углубились в лес на закате. Вышел один. Невменяемый, прижимающий к груди камеру для ночной съемки. Его подобрал дальнобойщик, глянул, интереса ради, записи, и опытного, тертого жизнью мужика проняло до тошноты. Водила влил в глотку спасенного стакан водки, только бы закрылись мертвые от ужаса глаза, и придавил педаль. В столице, не заезжая на терминал, сдал найденыша знакомому из ФСБ. Пусть разбираются, на то и безопасники!

Сергеев дописал последний абзац, сохранился и вошел в почту. Новейший роман «Герой и дураки» отправился проторенным путем. Стемнело, и зверь – или бог? – внутри темнил сознание, прибирал власть над телом. Пора на охоту, за парным мясом.

Добыча сама пришла в его логово. Она сопротивлялась, плевала огнем и жалила. Глупыши, так даже смешнее!

Изумрудная клякса металась в окуляре ноктовизора. Погасли всполохи выстрелов. Взвод осназа остался лежать у двери и окон мертвыми, остывающими грудами. Лучшие парни погибли за секунды, майор не успел скомандовать отход. Он сглотнул, крепко зажмурился и махнул рукой.

Две гранаты из подствольника встретили тварь в прыжке.

Серегин проснулся, как от толчка. Ночь глядела в окно желтыми бельмами фонарей. «Зачем я живу? – подумал Серегин. – Что останется от меня после смерти? Пустота?» «Напиши книгу, – произнес в сознании чей-то голос. – Великую, мудрую, божественную Книгу!» – «Да».

Тьма ласково улыбнулась.

Милый С., мой мальчик с фисташковыми глазами и пепельной душой, сегодня вечером мне так не хватает тебя! Я скучаю. Знаю, ты не поверил бы, скажи я это вслух, тебе в глаза. Ты привык считать меня бездушной стервой, беспощадной сукой. Хищной пумой, разрывающей когтями твое дурацкое большое сердце.

Милый мой глупышка С., ты так часто говоришь, что я погубила тебя. Попрекаешь меня тем, что я играю тобой, как куклой, клетчатым дурачком в колпачке с колокольчиками. Ты говоришь, я свожу тебя с ума. Ты говоришь, я превратила твою жизнь в ад.

Все это правда, мой хороший.

Скажи, что любишь меня, говори снова и снова! Мне так важно слышать это. Быть в твоей жизни, быть частью тебя. Мы дополняем друг друга, как луна и туман, как хрупкие кости и замшелый склеп, как уродливая личина противогазной маски и зазубренный траншейный нож, как шансонетки в кружевных подвязках и карлик-конферансье с цилиндром на рыжих вихрах. Мы связаны неразрывно, счастье мое, мой мнительный издерганный меланхолик!

Ты не представляешь, каково это – ждать тебя весь вечер в твоей выстуженной обшарпанной мансарде, совсем одной. Слушать, как рваными синкопами сквозь прореху в крыше дождевые капли стучат в жестяной таз. Как шуршат опадающие кленовые листья, с ветром скользя в фокстроте по подернутому дождем оконному стеклу.

Я жду тебя…

Ты придешь, усталый и мрачный, прикурив от обесцененной инфляцией десятитысячной банкноты, ей же растопишь дрова в подернутой ржавчиной печке, труба которой артритным суставом выгибается в окно, навстречу дождливому небу. Будешь, не снимая пальто, сидеть у огня, приходя в себя, отдыхая после этого длинного-длинного серого-серого дня. Освещенный пляшущими бликами, будешь чистить маленькие желтые апельсины, кидать в угли длинные лепестки кожуры. Будешь поить меня апельсиновым соком, сжимая мякоть сильной рукой, улыбаясь и облизывая липкие пальцы, а я буду послушно и жадно ловить приторные, с кислинкой, капли…

Где тебя носит, мой мальчик? Совсем один в этом сумрачном неприютном городишке. Чем ты занят? Засиделся допоздна в конторе, придумывая очередную рекламную чепуху для этого синеносого старикашки Кутхеля, мнящего себя великим дельцом? Или опять в баре с пьяницей Генрихом, художником-неудачником, с которым у вас так много общего? Работает в ателье, и главная мечта – найти богатую невесту и пристроить все эти запылившиеся холсты. Теперь у тебя остался только он. Ивен, так и не получив архитектурных заказов, завербовался в Иностранный легион, а Эл, не окончив курса, уехал фельдшером в медвежий угол, которого и на карте не найти. Помнишь, как вы подрабатывали массовкой в театре? Как пытались открыть свою автомастерскую? А как сидели втроем вокруг разрисованной звездами тумбы, уставленной бутылками, за кулисами цирка, где Эл с Ивеном провели целых три месяца, в паре, попеременно, изображая рыжего и белого клоунов? Пахло опилками и навозом, сеном и сахарной ватой, и слон за стеной неодобрительно трубил вам, пеняя на громкий смех и излишне крепкие словечки. Славное было времечко, да? Мы только познакомились с тобой, в том подвале у вокзала, где патефон, шипя и подвывая, наигрывал аргентинское танго, и сквозь табачное марево доносился стук бильярдных шаров. Мы оба оказались там случайно. Ты сидел в углу, потерянный и одинокий, мрачно курил, уставясь за спину престарелого бармена в полосатых подтяжках. А потом ты увидел меня, и жизнь твоя переменилась.

А может, ты изменяешь мне? Зашел в тот кабак «Оазис», царство красного плюша, фикусов и облупившейся позолоты, где два месяца исторгал из разболтанных клавиш поцарапанного рояля «марш отчаянных кавалеристов», «тонет реченька в закате» и «куплеты шансонетки»? Ты говорил, что нравился тамошним девочкам, правда, хвастунишка?

Почему тебе так нравится обсуждать со мной своих баб? Неужели ты считаешь, что я подхожу для таких разговоров? Милый С., иногда мне кажется, что тебе нарочно хочется ранить меня. Как злой ребенок, который отрывает трепещущие крылышки пойманной бабочки. Хочет убедиться, что ей больно, что она действительно живая.

Мой безумный ревнивец…

Я не хочу слушать про них. Про эту Кейт, с ее надменным изгибом тонких бровей и капризной припухлостью губ. Она ушла от тебя к рябому мальчишке-спекулянту. Или эта Саша, с ее русой мальчишеской челкой и отточенными манерами гимназистки-непоседы. Шикарный лайнер увез ее прочь вместе с клюнувшим на ее уловки жирным покровителем, к тем берегам, к которым так рвешься ты сам, где пестрый узор пляжных зонтиков повторяет узор зонтиков коктейльных, и соль океанского бриза контрастирует со сладостью кокосового молока.